На тертулии рассказывали, как обрушились на правительство буквально все: оппозиция, радикалы, умеренные, федералисты, карлисты, сторонники и противники династической власти. Кортесы походили на сонмище лазарей – столько мертвецов вдруг воскресло при подсчете голосов. За одним из столов восседал полковник – начальник гарнизона, за другим подсчет голосов велся под прикрытием пушек.

– Al'ea jacta est – жребий брошен! – сказал священник, вставая. – «Все, кто с нами – к избирательным урнам, а затем туда, куда позовет нас Господь!» – таковы были слова дона Карлоса.

– От добра добра не ищут, – пробормотал дон Эустакьо, раскрывая этой пословицей весь свой скептический и консервативный дух, все свои тайные себялюбивые страхи.

Откликом на это прочувствованное воззвание явилось незначительное весеннее выступление. В воскресенье, двадцать первого апреля, предварительно условившись, все собрались в клубе, затем, после службы, группами стали открыто выходить из города, причем большинство составляли осевшие в городе крестьяне. Они шли подпрыгивая и пританцовывая под звуки свистулек, как на гулянье; находились и такие, кто накануне свадьбы откладывал ее, дожидаясь конца событий.

Стоя на рыночной площади, дон Мигель Арана глядел, как идут добровольцы, и на душе у него было радостно при виде этих сияющих лиц, этого юношески беззаботного порыва. «Тому, кто может идти с ними и так, как они, – думал он, – тому, кто свободен и может плясать на виду у всех, превращая войну в праздник, – тому принадлежит мир!»

Разрываясь между сыновним долгом и желанием уйти в горы, Игнасио сначала вместе с Хуаном Хосе отслушал службу, а затем сопровождал товарища значительную часть пути. В глубине души он чувствовал, что без благословения родителей ему не стать настоящим добровольцем.

Следующие дни он провел беспокойно, поднимаясь на окрестные холмы и высматривая в складках местности своих,мечтая, чтобы они появились именно сейчас, когда Бильбао остался без защиты.

В следующее воскресенье дон Хуан Арана, бывший с Педро Антонио в весьма прохладных отношениях, с утра зашел в его лавку под предлогом купить чего-нибудь из сладкого.

– Нет, как вам нравится эта деревенщина, – неожиданно сказал он кондитеру, – силой назначают своих депутатов, а наших называют незаконными.

– На все воля Божья!

– Не знаю, чего вы добиваетесь…

– Мы?

– Да, да, вы и ваши друзья. Но больше всего виноват тот, кто позволяет священникам злоупотреблять тайной исповеди…

– Что вы такое говорите, дон Хуан! – вмешалась Хосефа Игнасия.

– А вот то и говорю, – продолжал тот еще более возбужденно, видя, что ему не возражают. – Самое малое сорок священников ушло в горы… Как вам это понравится?

– Не верю.

– Отчего же ты не веришь?

– Отчего же я должен верить?

– А епископ смотрит на все сквозь пальцы… Давно надо было разогнать все это осиное гнездо, этих смутьянов…

«Странно я, должно быть, выгляжу, – подумал дон Хуан. – Наверное, думают про себя: чего это он так злится?» И в этот момент на пороге показались Гамбелу и дон Эустакьо.

– Деревню эту в порошок стереть надо, иначе дело не пойдет… С землей смешать этих людишек, которым все мало…

– Стоять! Ни с места! – крикнул Гамбелу, а Педро Антонио спокойно добавил:

– Попробуйте, смешайте.

– Вот придет Серрано…

– Так, значит, вот зачем вы пожаловали, дон Хуан?…

Этот вопрос Хосефы Игнасии подействовал на дона Хуана как ушат холодной воды. В одну минуту он увидел себя со стороны, глазами других, понял, что значат их взгляды, и, подавив кипевшее в нем раздражение, с мыслью: «Вот оно, осиное гнездо!» – забрал свою покупку и, тяжело отдуваясь, вышел на улицу, думая: «Ну и задал я им жару!»

– Не так уж они и не правы, – сказал дон Эустакьо и, добавив: – Вот, посмотрите! – достал краткое обращение дона Карл оса от второго мая.

В нем отрывистым, энергичным тоном говорилось о священном пламени независимости, которое неугасимо пылает в сердцах уже сорокового поколения, и так далее и тому подобное. Выслушав обращение, Педро Антонио спокойно спросил: «Наши-то теперь где?» Впервые он назвал нашимитех, кто ушел в горы.

Когда, вернувшись домой, дон Хуан встретил невозмутимый, безмятежный взгляд дочери, ему сразу стала очевидна вся нелепость сцены, которая по его вине разыгралась в лавке кондитера.