– ...Ты бы ей, милый, прилгнул: сказал бы, что обещают повысить. Бабе надежда нужна. Глядишь, и не бросила бы тебя. Глядишь, и женился бы! – уже сердясь на него, учила сослуживица.

Шустиков же совершенно спокойно говорил:

– А как бы я потом эту ложь поддерживал?

– Как-нибудь!.. Потом – суп с котом.

Голос у Шустикова ровный и негромкий:

– Рано или поздно она бы поняла, что я заурядный человек и что звезд с неба не хватаю.

Он произносил это, как произносят самые рядовые слова, например, о погоде.

– О, господи, да все мы заурядные люди. А ты бы лучше говорил ей, что любишь ее, – увлекалась темой сослуживица, – надо было ее любовью взять, любовью!

– В любви я ей мало нравился...

– Но хоть сколько-то нравился? – спрашивала женщина со жгучим любопытством.

– Не знаю, – задумчиво отвечал Шустиков. – Наверное, нет. – И теперь он вздохнул.

Сослуживица или сослуживец жили, в общем, обычной жизнью служащих, семейной или бессемейной, они что-то делали и что-то не делали, а жизнь текла, – однако после такой вот мелочи, как разговор с Шустиковым, в сослуживцах что-то на минуту нарушалось, сбивалось с колеи; подчас, усмехнувшись в душе, они тем не менее отходили к своим рабочим столам с ощущением озадаченности, с ощущением, когда хочется отряхнуться, может быть, даже слегка брезгливо и с долей, конечно, жалости. «Евнух, – думалось. – Неполноценный...»

Мужчинам, впрочем, он надоел и осточертел куда быстрее, – они, оберегая здоровое в себе начало, уже не могли и не умели вспомнить о нем, не фыркая и не смеясь меж собой втихую. «Тут все ясно», – заключили они. Некоторые даже разложили бедного Шустикова на полочки с ярлыками, то есть не его самого, а его, шустиковскую, психику, а еще точнее, его наперед вычисляемую неполноценность. Но в основном мужчины уже с ним не церемонились. Тем более что однажды, рассказывая о себе, Шустиков сам дал им повод: ничтоже сумняшеся, как и во всяком своем разговоре, он согласился с такой вот мыслью – да, дескать, трудный у меня сейчас период в жизни, надо бы жениться, избежать одиночества, а вот не получается...

– Не любят тебя, что ли? – спросил кто-то. Разговор, как обычно, происходил у окна в обед.

– Не любят, – вздохнул он. И добавил, что дружба с женщиной у него, видно, не получается и, поскольку он одинок, не поискать ли ему дружбу с мужчиной. Шустиков всегда говорил самые правильные слова – о том, что человек не может быть один, о том, что люди должны общаться, и так далее. – Но мне, видно, не дается общение. И я бы, конечно, хотел подружиться с мужчиной, – вновь вздохнул он.

А когда ему напомнили довольно трезво и здраво, что есть же у тебя соседи в коммуналке, живые как-никак люди, он кивнул: да, есть, и тут же объяснил просто и негромко и спокойно:

– Они меня не уважают...

– Почему?

– Не знаю... Не уважают.

Но дамам, женщинам в конторе он еще не надоел. Во-первых, женщины превосходили мужчин в интуиции – жизнь они видели в большей полноте, и предчувствие, что за сюжетом следует сюжет, их не обманывало. Они ждали. А во-вторых, они знали о Шустикове много, даже слишком много, однако не все: они не знали, какое у него было начало с той женщиной, – это был единственный вопрос, который Шустиков обходил, и не по причине умолчания, а просто по неспособности выразить: он только пожимал плечами, вроде как случилось само собой. И не представляли себе женщины, как это Шустиков может, например, знакомиться, искать, добиваться, – они знали концы и развязки, они хорошо знали, как он оказывается у разбитого корыта, но как он к этому корыту подходит или как протискивается, пока оно еще цело, – вот чего они пока не знали. И однажды – интуиция их не подвела – Шустиков, проработавший в их конторе уже около года, на вопрос: «Ну, Шустиков, как жизнь?» – ответил:

– Спасибо... Живу... Вот... женюсь скоро...

Сказанное с запинкой «женюсь скоро», разумеется, удовлетворило не всех: в расспросы вновь включились не только женщины, но и некоторые мужчины – то есть они опять же не выпытывали, они стояли у окна, разговорчивый выкладывал сам. Рассказ был короток. Она подцепила, как выразились в конторе, Шустикова в театре, в фойе: сначала она заговорила о спектакле и о декорациях к первому акту, а потом – когда Шустиков ее провожал или, быть может, она его провожала – она сказала, что ей нравится, как Шустиков толкует об изяществе арбузовских пьес, и что вообще ей нравится его тонкий ум, то есть Шустикова, а не Арбузова.

– Да, да, – повторил Шустиков женщинам в ответ, – она так и сказала: мне нравится ваша манера рассуждать.

– И вы долго бродили по улицам?

Щеки его вспыхнули, а лоб стал белым как мел:

– Долго... Почти до утра.

День приближался; появилось некоторое любопытство и некоторое ожидание; на свадьбу каждый из деликатности напрашивался отдельно, и каждому Шустиков обещал, так что вскоре ожидание стало коллективным – все знали, что придут все. Приближалась зима, время было тихое и для совместной выпивки подходящее. На подарки тоже не скупились, тем более что в конторе скупых было лишь двое, да и те объяснимо скупые, в силу обстоятельств. Кое-кто уже видел Шустикова с невестой – то в автобусе, то у входа в кинотеатр. Но когда все уже слегка томились от волнения и любопытства, Шустиков все так же спокойно и негромко объяснил, что свадьбы с гостями не будет: она сказала, что у них нет таких денег и что вообще она шумных сборищ не любит и, стало быть, сборища не надо.

– ...Она сказала, что хочет потихоньку и просто, – пояснил Шустиков.

А то, что он добавил вслед, было по степени откровенности совершенно в его стиле:

– Она сказала, что в жизни все бывает и что, может быть, мы скоро с ней разведемся, и ни к чему тогда вовлекать в это дело большое количество людей.

– Но зачем же разводиться так скоро? – чуть ли не выкрикнула одна из сослуживиц. Тут уже обида была не только за себя – за человека была обида, за своего как-никак.

– Я не знаю зачем, – Шустиков поморщил лоб.