Как-то к нему в ателье пришел сосед, тихий и застенчивый человек, и принес испортившийся телевизор; по профессии сосед был столяр. Серега открыл лихим движением заднюю стенку, поковырялся. «Значит, так, – требовательно и весело сказал он столяру, – ты сделаешь мне раздвижной модный столик».

– Ладно...

– Я тебе ремонтирую телевизор – ты мне делаешь столик. И квиты.

– Ладно. – Тихий сосед вздохнул.

– Вот и поладили... А то я было хотел твою жену в гости зазвать, хотел зазвать ее, завлечь, и пусть, мол, натурой оплатит...

– А?

– Зазову, думаю, ее посмотреть, как работает телевизор (у нас тут в ателье есть уголок укромный), зазову, а там дальше винца по глоточку, музыку можно завести негромко. И прочее. А там – посмотрим, как оно пойдет.

– Что? Мою? – Сосед в ужасе.

– А что такого? Ты думаешь она – нет? Чудак... Все они одинаковы.

– Моя?

– Моя, моя, моя – что ты заладил как попугай. Твоя такая же, как и все прочие... Да не робей. Я же раздумал. Мы ведь с тобой договорились – ты мне столик раздвижной сделаешь.

Две молодые женщины (девушки, как к ним обращаются на улице и в троллейбусах – девушка, оторвите билетик) сидят и обсуждают грядущий вечер. Они обсуждают, кого позвать. И кого не позвать.

– Петю?.. Зачем тебе Петя? Зануда твой Петя.

– Не хочу Петю.

– Да и я не хочу. Просто так сказала. А может, позовем Серегу?

– Серегу само собой. А Петю?

– Петя не человек, а вот Серега человек.

– Серега – ох, какой человек!

Они хихикают. Они подружки, им надо все обсудить. Вечер приближается, а за вечером будет ночь. Серега, конечно, груб, непостоянен и переменчив – неизвестно, на кого набросится. Но мужик. Это точно, мужик. «А ты помнишь, как плакала в прошлый раз Валька?» – и две молодые женщины вновь хихикают. И шепчутся: «Бедная Валька. Он заперся с ней в комнате, шкафом припер дверь». – «И Валька ревела, и муж плакал...» Они шепчутся, посмеиваются, после чего следует вывод на вечер глядя:

– Зовем Серегу!

– Звони ему!

– Звони ты!

Серега, конечно, приходит, когда все уже собрались; его уже и не ждут, но он приходит и сразу же – едва вошел и сел – рассказывает о расчлененке на Боровском шоссе. Врет, конечно. Втискивается в застолье, как всегда, шумно городит чушь и дико при этом хохочет. Женщину-кассира будто бы везли в двух чемоданах и в авоське – в авоське были ее коленки, а все остальное в чемоданах; толстая была женщина, кассирши все толстухи. А коленки, мол, повторяет он, в чемодан не помещались... Девицы да и мужчины тоже смеются несколько нездоровым смехом. Им жутковато. Серега смеется смехом вполне здоровым. Ему хорошо. И стакан в руке:

– Первый мой тост!.. Выпьем за...

Другие званые гости рядом с Серегой, гогочущим и хлобыстающим водку стаканами, потускнели и – съежились. Но это их не уберегло: один ушел с поврежденным глазным яблоком, другой с переломанной ключицей. Чтобы рассказать, что натворил Серега за вечер и за ночь, опять же понадобился бы перечень, отчасти даже неприличный. Жильцы снизу и жильцы сверху не спали всю ночь. Рита и Рая после этой ночи стыдились всех там присутствовавших – и даже меж собой Рита и Рая не разговаривали два дня; они не могли смотреть друг другу в глаза. Началось, конечно, с того, что он их обеих споил. О Сереге теперь они вспоминали только с ужасом. Втихую друг от друга они плакали ночами, уткнувшись в подушку. Они жили в этой квартире давно и дружно – у них был общий хлеб, общая заварка к чаю и общий сахар.

Есть гипотеза, подкрепленная фактами и историческими сопоставлениями, предполагающая, что древний грек Ахиллес был изначально тавро-скифского происхождения. Он жил где-то на юге; пусть не без колебаний, но я в эту гипотезу верю. И в поддержку ее мог бы выстроить свой ряд доказательств и рассуждений.

Серега тоже тавро-скифского происхождения, и тут сомнений нет. Миловидные и с добрым нравом славяне подмешались в его кровь гораздо позднее и исправить его (лично его) уже не смогли. Давным-давно в незапамятные времена в тех же южных краях жил предок Сереги, лучше сказать, праотец его, и именно он споил Ахиллеса. Таковы факты.

Известно, что праотец Сереги по-приятельски приходил к Ахиллесу в жилище, пил с ним, спаивал его; Ахиллес вскоре падал под стол, а праотец Сереги скорее всего от скуки – делать-то нечего – уводил одну из его жен к себе. Или даже не уводил; если от выпитого тяжело было идти, он располагался с нею здесь же. Выражаясь языком современным, в жилище Ахиллеса тоже имелись все удобства. Это была повседневная картинка: утро, похмелье, Ахиллес кое-как протрезвеет, увидит происходящее на постелях и горько заплачет; именно от общения с праотцем Сереги Ахиллес стал слезливым. Это подтверждает Буало:

Праотец приходил вновь и вновь – войдя к Ахиллесу, он отшвыривал ногой его любимую черепаху, а рукой похлопывал плачущего Ахиллеса по плечу: «Не кисни... Это, брат, все хреновина. Пойдем-ка лучше со мной». – «Опять пить?» – «Гулять. Сначала погуляем...»

– Я не могу больше гулять, – всхлипывал Ахиллес. – Я не могу больше пить. И, кстати, имей совесть: все мои дети на тебя похожи.