Кровь прилила к лицу, я застонал от стыда, ощутив, что хоть на миг, но стал похожим на шовиниста, будем называть все своими именами, шовиниста, увы. Что-то во мне проснулось и приподняло голову нехорошее, но я тут же затолкал обратно, а сам надел на лицо доброжелательную улыбку.

Над ручейком, видимо, здесь это арык, вьются во множестве пчелы, в воздухе нежный аромат меда, пыльцы и свежего воска. Пчелы облепили бетонные края, жадно лакают, я вспомнил, что пьют только чистую, застойной брезгают, лучше умрут, чем напьются из лужи или пруда.

Среди этих белесых муравьиных куч гордо и красиво поднимается мечеть. Нет, сама мечеть невысокая и приземистая, но белокаменный минарет рвется в синее небо, острый купол вонзается в синеву, от этого сооружения веет странным чувством сопричастности с будущим, словно попал в следующий век и смотрю на космическую станцию слежения за звездолетами.

От мечети несет прохладой, справа от входа крохотный бассейн, на высоту человеческого роста бьет фонтан. Двое стариков беседуют мирно, сидя на невысоком гранитном барьерчике, в самом бассейне копошатся детишки, плескаются водой, кричат, верещат.

Новодворский сказал громко:

– Какие молодцы!.. Они переселились сюда меньше чем год назад, а какое село отгрохали! Город, а не село. Виданное ли дело, фонтан в селе? Европа.

– Кобызы вроде бы не Европа, – сказал Карашахин осторожно.

– Ну, Азия! – возразил Новодворский. – Все равно – Европа. Теперь те дикари, которых Миклухо-Маклай открыл, для нас компьютеры делают, электроникой нас завалили. А мы ничего не умеем. А здесь умеют работать люди. Не то что наши криворукие, косопузые, спивающиеся…

– Да-да, русские ни на что не способны, – подхватил я, – кроме пьянства и свинства… Чтоб вот такой фонтан в деревне? Да если даже из Москвы приедут и сделают им, то на другой же день в него насрут!

– Это точно. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, русские ни на что не способны, кроме пьянства и свинства.

Геннадий обернулся, сказал любезно:

– Вы забыли сказать про совесть вашей нации.

– Да-да, – сказал Новодворский, – Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть нашей нации.

– Вот-вот, – сказал Геннадий, – совесть вашей нации… Ага, вот и их главный! Приехали.

Машина остановилась, Новодворский и Карашахин вылезали, я бросил понимающий взгляд на Геннадия. Достали мужика. Понимает, что за такие реплики могут уволить, но сдержаться уже не может. Вот даже шея покраснела, весь кипит, от злости едва не лопается.

Крамар уже здесь, открыл дверцу, я вышел, с наслаждением вдохнул свежий чистый воздух. В сторонке Новодворский, выпятив громадное брюхо, осматривался с самым что ни есть хозяйским видом.

– Да это же рай, – проговорил он довольно. – Вот это люди! Не то что наши пьяные да косорукие… Вечно пьяные, а косопузые так и вовсе от рождения!

Карашахин покосился на них, сказал негромко:

– Каждый народ трепетно любит свою историю, и только наш народ ее грубо имеет.

Новодворский живо откликнулся:

– Это вы хорошо и правильно сказали! Как истинный и убежденный демократ, скажу прямо: нашей стране давно уже нужен другой народ.

Я направился к гостеприимно раскрытым вратам мечети, сзади охрана сдерживает толпу, ноги ступают по тщательно уложенным плитам из розового камня, у нас такие только на Старом Арбате, везде чисто, ухоженно, в воздухе прохлада от арыков, хотя день жаркий, солнце уже напекает голову…

В мечеть заходить не рискнул, вдруг да оскорблю чем чувства верующих, заглянул в огромное светлое и строгое помещение, люди сидят на полу, точнее, на тонком ковре, не толще махровой простыни, кто-то на пятках, положив руки на колени, кто-то по-турецки, но все смотрят и слушают очень внимательно. Видно, что внимают учителю, а также видно, что никто не будет потом острить и высмеивать ни походку муллы, ни его речь.

Мулла в расшитом зеленом халате на небольшом помосте, окруженном сидящими людьми, что-то объясняет на своем языке, слушают почтительно и серьезно. Я всматривался в их лица, множество мужчин, зрелых и сильных, с суровыми решительными лицами, большинство в тюбетейках: белых, темных, расшитых узорами, два-три человека с книгами в руках, другие не отрывают взглядов от муллы.

А что нужно сказать русским, мелькнуло в черепе горькое, чтобы вот так слушали? Проповеди попов – смешно, доклад парторга – ушло, лекция о науке – засмеют, кому надо, а здесь у всех такие лица, что зависть начала грызть внутренности с такой силой, что я всерьез испугался прободения желудка.

Потом они разом вскинули руки, поднесли открытыми ладонями к лицу, подержали так, творя неслышную молитву.

Я потихоньку отступил, вздохнул. Карашахин смотрит внимательно, лицо Новодворского сияет победно, словно это он сумел создать такой ухоженный мирок на Рязанщине, посреди огромного заброшенного и опустошенного мира, куда даже дорог в общепринятом значении нет, ведь дорогой тупые русские называют то место, где собираются проехать.