— А как же пап'a?

Ив качает головой:

— Мы с ним продержимся. Прислуга о нас позаботится.

Судьба лежит у ее ног. Ей вновь представляется тело у баррикады, Оливье, с темными еще волосами, склоняется над ним, сокрушенный горем. До сих пор она не понимала любви, как ни старался этот деловой человек, сидящий теперь перед ней. Она заставляет себя собраться, готовая к худшему, и улыбается ему. Если иначе нельзя, она пройдет через это.

— Хорошо, милый. Я поеду. Но Эсми оставлю заботиться о пап'a.

— Чепуха. Мы справимся, а она пусть позаботится о тебе.

— Обо мне позаботится Оливье, — храбро возражает она. — Пап'a полагается на Эсми почти так же, как на меня.

— Ты уверена, дорогая? Я не хочу, чтобы ты приносила жертвы.

— Конечно, уверена, — твердо произносит она. Теперь, когда с поездкой все решено, она чувствует легкость, словно больше не нужно смотреть под ноги. — Я буду наслаждаться независимостью — и мне будет гораздо спокойнее, когда я знаю, что о пап'a хорошо заботятся.

Он кивает. Она понимает, что доктор посоветовал ему потакать ее капризам, дать ей отдых; женское здоровье так легко подорвать, особенно здоровье женщины в детородном возрасте. Он, конечно, еще раз пригласит врача до ее отъезда, заплатит немыслимые деньги, позволит себя успокоить. Ее заливает доброе чувство к этому спокойному заботливому мужчине. Возможно, он винит в случившемся ее живопись, думает она, или волнение за картину, представленную на Салон, но он ни словом не упоминает об этом. Она встает, подхватывает ступнями домашние туфельки и, подойдя, целует его в лоб. Если она снова станет сама собой, она его отблагодарит. Отблагодарит сполна.

За завтраком на второе утро я приготовилась избегать взгляда Роберта, но, к моему облегчению, его не было, и даже Фрэнк, кажется, нашел себе другого собеседника. Зависнув над чашкой кофе с тостом, отупев от работы и бессонницы, я с трудом принимала начинающийся день, волосы стянула узлом, чтобы не мешали, и надела старую рубашку хаки с краской по краю, Маззи ее очень не любила. Горячий кофе помог успокоить нервы, в конце концов глупо думать об этом мужчине, недосягаемом, странном, знаменитом незнакомце, и я решила больше не думать. Утро было ясное, идеальное для выхода на пленэр, в девять часов я снова сидела в фургоне. Роберт вел машину, а одна из женщин постарше помогала ему с картой. Фрэнк, сидевший рядом, придвигался ко мне, и все было так, словно ночью ничего не было.

На этот раз мы писали на берегу озера с развалинами коттеджа на дальнем берегу, в кружеве белых берез. Роберт добродушно посоветовал нам не вставлять в пейзаж лосей. И женщин в длинных платьях, могла бы добавить я сквозь головную боль. Я расставила мольберт как можно дальше от него, позаботившись только о том, чтобы не оказаться рядом с Фрэнком. Мне меньше всего хотелось, чтобы Роберт Оливер решил, будто я ему навязываюсь, и я только радовалась, что он весь день старательно не встречался со мной взглядом и даже не подошел взглянуть на мой холст, все равно совершенно не удавшийся. Значит, ночной разговор еще не выветрился у него, не то он бы поболтал со мной, своей давней студенткой. Я забыла все, что знала о деревьях, о тенях, обо всем; я как будто рисовала грязную канаву, над которой виднелась только моя собственная тень, знакомая и зловещая.

Мы перекусили, сгрудившись на двух скамьях для пикников (я села на дальнюю от Роберта), а в конце дня столпились у его мольберта — как он умудрился сделать воду такой живой? — и он толковал о линии берега и о том, как подбирал краски для далеких голубых холмов. Трудность этого пейзажа была в его монотонной цветовой гамме: голубые холмы, голубое озеро, и в искушении перестараться с контрастной белизной берез. Если присмотреться, говорил Роберт, вы увидите, как много оттенков в этих приглушенных тонах. Фрэнк стоял, потирая пальцем за ухом, слушал, всем видом выражая, что лишь почтение мешает ему кое-что добавить. Мне захотелось стукнуть его: с какой стати он вообразил, что знает больше Роберта Оливера!

За ужином было хуже; Роберт вошел в многолюдный зал после меня и, скользнув глазами по моему столу, выбрал самое дальнее от меня место. Потом в темном дворе развели костер, люди пили пиво и переговаривались, смеялись без стеснения, чувствуя себя уже по-свойски. А я? Мне либо торчать рядом с Фрэнком Великолепным, либо вернуться к себе, либо думать о нашем гениальном учителе и избегать его, вместо того чтобы завязывать контакты. Я подумывала найти одну из симпатичных женщин из нашей группы, присесть рядом на скамью с бутылкой пива, послушать ее рассказы о жизни дома, где она работает в школе, где готовится их групповая выставка, где ее ждет муж, но все это наскучило мне, едва начавшись. Я поискала в толпе курчавую голову Роберта и нашла: он возвышался над компанией, в которой была пара моих одногруппников, и я с удовольствием отметила, что Фрэнк сегодня не приклеился к нему. Я забрала свой свитер и потащилась к конюшне, к постели, к книге — Исаак Ньютон будет мне лучшим компаньоном, чем все эти люди, которым слишком хорошо вместе, а я, проспав побольше трех часов, тоже стану достойной приличного общества.