Трудно было понять, что все это значит, скажу только, что сила воображения поражала с первого взгляда. Женщина была так же красива, хотя бледна, с пятнами на платье, но Роберт сумел передать ужас. Это было тем тяжелее, что она была красива, как будто он принужден был запечатлеть ее с кровью на платье, с застывшим лицом. Из его писем я знала, что полотна яростные и странные, но увидеть их своими глазами было совсем другое дело; мне на минуту стало страшно, словно я присутствовала при убийстве. В его работах был внутренний разлад, сбивший меня с толку в моей любви к Роберту. Я отметила невероятную реалистичную скульптурность фигур, они внушали сочувствие горю, превозмогавшее ужас и отвращение, и я поняла, что вижу полотна, которые переживут нас всех.

Я готова была уйти, даже не поздоровавшись с Робертом, — отчасти от пережитого шока, отчасти из-за чувства тайной связи между нами — и отчасти, должна признаться, от большой стеснительности. Но я зашла слишком далеко и наконец стала проталкиваться к нему, когда толпа его поклонников поредела. Он увидел, как я пробиваюсь сквозь толпу, и на мгновение застыл. На его лице мелькнуло выражение внезапной радости, — как дорожила я потом этим воспоминанием, — но он тут же собрался и, подойдя, тепло пожал мне руку, вполне вежливо и благопристойно, успев прежде шепнуть мне, как он тронут. Я уже и забыла, какой он большой, какой удивительно красивый, какой поразительный. Он взял меня за локоть и принялся представлять окружающим, ничего не объясняя, только называя имя да иногда упоминая, что я тоже художница.

Среди этих людей, мельком представленных мне, была его жена. Она тоже тепло пожала мне руку и любезно спросила о чем-то, давая почувствовать, что мне, незнакомке, здесь рады. К счастью, кто-то сейчас же отвлек ее. Столкновение с ней потрясло меня, захлестнуло чем-то, что я назвала бы ревностью, если бы ревность не была так абсурдна. Она понравилась мне сразу и навсегда, вопреки моей воле. Она была много меньше Роберта (я воображала ее под стать ему, амазонкой, величественной Дианой), а она едва доставала мне до плеча. У нее были рыжеватые волосы, веснушки, она походила на золотистый цветок, и зеленое платье — как стебель. Будь она моей подругой, я бы попросила позировать мне ради удовольствия подбирать цвета.

Остаток вечера я чувствовала на ладони тепло ее руки. Я тактично ушла раньше всех, не заговаривая больше с Робертом, чтобы избавить его от расспросов, где я остановилась и надолго ли. Я поехала обратно, остановилась в мотеле в Южной Виргинии и лежала в постели, свернувшись в тихий комочек, и они стояли у меня перед глазами. Они — Роберт и его жена.

Как-то утром в начале лета я сообразила, что уже пять дней не получала от Роберта ни письма, ни рисунка. Вто время это был для нас долгий срок. Последний его рисунок был автопортретом: шутливым шаржем, преувеличивающим его выразительные черты, волосы дыбом и живые, как у Медузы. Под картинкой он написал: «О, Роберт Оливер, когда же ты наведешь порядок в своей жизни?» Это был, пожалуй, единственный на моей памяти случай прямой самокритики, и меня он немного напугал. Однако я решила, что он переживает один из своих «меланхолических» периодов, о которых иногда вскользь упоминал, или как признание двойной жизни, на которую все больше походила наша переписка. Собственно, я восприняла это как своего рода комплимент: влюбленному на все хочется так смотреть, верно? Но вот от него нет вестей три дня, четыре, пять… И я, нарушив правило, написала второй раз, озабоченное, заискивающее письмо, хоть и постаралась скрыть тревогу.

Этого письма он наверняка не получил, если почта не закрыла его ящик и не выбросила моего письма, оно, возможно, так и лежит в нем, дожидаясь руки, которая никогда за ним не протянется. А может быть, Кейт в конце концов очистила ящик и выбросила из него все: в таком случае мне хочется думать, что она его не читала.

На следующее утро в полседьмого мне в дверь позвонили. Я была еще в халате, волосы влажные после ванны, но причесаны, я собиралась на занятия. Никто никогда не звонил ко мне в такое время, и мне первым делом пришло в голову вызвать полицию: в таком уж районе я живу. Но на всякий случай я нажала кнопку домофона и спросила, кто там.

— Роберт, — ответил голос — густой, низкий, незнакомый голос. Он звучал устало и несколько неуверенно, но я поняла, кто это. Я бы и в космосе его узнала.

— Одну минуту, — проговорила я. — Подожди одну минуту.

Я могла бы впустить его, но мне отчаянно хотелось спуститься самой, мне просто не верилось. Я накинула первое, что попалось под руку, схватила ключи и телефон и босиком побежала к лифту. С первого этажа я увидела его сквозь стеклянную дверь. У него на плече висел вещмешок, он выглядел очень усталым, еще более помятым, чем обычно, и в то же время настороженным, он взглядом искал меня в вестибюле.

Я думала, что мне это снится, но все равно открыла дверь и выбежала к нему, а он уронил мешок и подхватил меня на руки и стиснул: я чувствовала, как он прячет лицо у меня на плече, в волосах, чувствовала его запах. В первую минуту мы даже не целовались; кажется, я всхлипывала от облегчения, потому что его щека на ощупь была совсем такой, как мне представлялось, и он, может быть, тоже чуть всхлипнул. Мы с трудом расцепились, волосы липли к нашим лицам, слезы, и пот у него на лбу. Он давно не брился, оброс, бродяга на вашингтонской улице, одна старая рубаха поверх другой.