— Значит, она была несколькими годами моложе Беатрис, — заключил я.

Он поерзал в кресле и заслонился от света, чтобы лучше меня видеть.

— Вы так много узнали о Беатрис, — с удивлением сказал он. — Вы любите ее так же, как Роберт Оливер?

— У меня хорошая память на числа.

Я начал думать, что пора уходить, чтобы снова не утомить старика.

— Так или иначе, я ничего не нашел. Перед самой смертью Од сказала, что ее мать была лучшим из всех людей, кроме… — он вдруг охрип. — Кроме меня. Так что ей, может быть, и не нужно было знать.

— Конечно, этого достаточно, — сказал я, чтобы его утешить.

— Хотите увидеть ее портрет? Беатрис?

— Да, конечно. Я уже видел портрет работы Оливье Виньо в Метрополитен.

— Хороший портрет. Но у меня есть фотография — большая редкость. По словам Од, ее мать не любила фотографироваться. Од ни за что не позволила бы ее опубликовать. Она у меня в альбоме.

Он с усилием поднял себя из кресла и взял стоявшую рядом трость. Я предложил ему руку: он оперся, и мы прошли через комнату к книжному шкафу. Он указал тростью, и я снял тяжелый кожаный альбом, местами протертый, но все еще сиявший золотым квадратом на крышке. Я открыл его на оказавшемся под рукой столике. Внутри были семейные снимки нескольких эпох, и мне захотелось посмотреть все: маленькие дети в платьицах с оборками прямо сидели перед аппаратом, невесты девятнадцатого века походили на белых пав, братья или друзья во фраках и цилиндрах стояли, положив руки на плечи друг другу. Я гадал, был ли среди них Ив, может быть, вот этот темнобородый, плечистый улыбающийся мужчина, и не Од ли та девочка в пышной юбочке, в башмачках на пуговицах. Даже если это были они, даже если среди них был сам Оливье Виньо, Генри Робинсон быстро пролистывал их в поисках нужного снимка, и я не смел его остановить, прервать работу его хрупкого ума и рук. Наконец он выпрямился:

— Вот Беатрис.

Я бы узнал ее где угодно, и все же жутковатое чувство возникало при взгляде на ее настоящее лицо. Она стояла одна, опираясь одной рукой на студийный пьедестал, а другой придерживая пышную юбку: даже в этой напряженной застывшей позе она излучала энергию. Я узнал глубокие темные глаза, форму подбородка, стройную шею, пышные темные кудри. На ней было длинное темное платье, на плечи накинута, кажется, шаль, рукава платья, пышные на плечах, сужались к запястьям, узкая талия туго затянута, по краю юбки широкая светлая кайма, затейливый геометрический узор. Модная дама, подумалось мне, вкус художницы сказался в выборе одежды.

На фотографии имелась дата: 1895, и название и адрес парижской фотографической мастерской. Что-то смутно шевельнулось у меня в памяти, воспоминание, уже виденная однажды фигура, неотступная меланхолия. Целую минуту я корил себя, что стал так же забывчив, как Генри Робинсон, если не больше. Потом обернулся к нему.

— Мсье, нет ли у вас книги с репродукциями… — кто же это был? Где я видел? — Я ищу картину… то есть репродукцию Сислея, если она у вас найдется.

— Сислея? — он нахмурился, как если бы я попросил вина, которого нет в доме. — Кажется, что-то было. Вот в том отделе. — Он опять ткнул тростью, опершись для устойчивости на мою руку. — Там импрессионисты, начиная с первой шестерки.

Я подошел к полкам и стал медленно просматривать, и ничего не нашел. Там была книга по импрессионистским пейзажам, и в указателе имен значился Сислей, но мне нужно было другое. Наконец я отыскал том с зимними видами.

— Это новый. — Робинсон с удивлением взглянул на книгу. — Подарил Роберт Оливер, когда приезжал второй раз.

Я держал в руках том — дорогостоящий подарок.

— Вы показывали ему фотографию Беатрис?

Он задумался:

— Нет, не думаю. Я бы запомнил. Кроме того, в этом случае он мог и ее украсть.

Мне пришлось согласиться. Я обрадовался, найдя картину Сислея, запомнившуюся в Национальной галерее: женщина уходит по улице между высоких стен, под ногами у нее снег, темнеют ветви деревьев, зимний закат: ошеломляющая работа, даже в репродукции. Подол платья разметался от быстрой походки, вся фигура выражает спешку, по подолу юбки необычный голубой бордюр. Я подал книгу Генри Робинсону:

— Не узнаете?

Он долгие секунды всматривался в картину, покачал головой:

— Вы в самом деле думаете, что есть связь?..

Я принес альбом и положил его рядом. Юбка, несомненно, была та же.

— Вы думаете, эта модель платья была популярной?

Генри Робинсон ухватился за мою ладонь жесткими пальцами, и мне снова вспомнился отец.

— Не думаю. В те времена дамы шили платье у портних по особому заказу.

Я читал пояснительный текст. Альфред Сислей написал картину за два года до смерти, в Гремьере, к западу от своей деревни Марли-ле-Руа.

— Позвольте мне минуту подумать, — попросил я. — И позвольте еще взглянуть на письма.

Генри Робинсон позволил проводить его к своему креслу и неохотно подал мне письма. Нет, я слишком плохо разбирал французский, тем более в рукописи. Надо посмотреть в переводе Зои, когда вернусь в отель. Я жалел, что не принес с собой — мог бы догадаться. Я не сомневался, что Мэри давно уже сообразила бы, небрежно бросив: «Чепуха, Холмс!» Я с досадой вернул ему письма.

— Мсье, я хотел бы позвонить вам сегодня вечером. Вы позволите? Я попытаюсь понять, как связаны фотография и картина Сислея.