— Я вас рассердил, — как будто с удивлением заметил он.

Я села прямее и сделала глоток «Гинесса».

— Вообще-то да. Я очень прилежно работала в одиночку, хоть и не имела возможности потолковать с начинающими художниками в модных барах.

Я сама не знала, что на меня нашло. Обычно моя застенчивость не позволяла мне так огрызаться. Может, дело было в пенистом портере, или в его затянувшемся монологе, или, может быть, в том, что моя злость привлекла его внимание, между тем как поза вежливой слушательницы оставляла равнодушным. Я чувствовала, что теперь он внимательно рассматривает меня, отмечая волосы, веснушки, грудь и то, что я едва доставала ему до плеча. Он улыбнулся, и тепло его глаз с этими преждевременными морщинками растворилось в моей крови.

Я тогда почувствовала: сейчас или никогда. Надо завоевать и удержать его внимание, или оно больше не вернется. Он растворится в огромном городе, и я больше не услышу о нем, ведь рядом с ним столько молодых художниц на выбор. Его крепкие бедра, длинные ноги в необычных брюках — в тот вечер на нем был клетчатый твид, вытертый на коленях, явно купленный на дешевой распродаже, — помогали ему удерживаться на табурете, развернувшись ко мне лицом, но в любой момент он мог утратить интерес и отвернуться к своему стакану.

Я повернулась к нему и прямо взглянула в глаза.

— Я хочу сказать: как вы могли войти в мой дом, рассматривать мои работы и ничего не сказать? Сказали бы хоть, что они вам не нравятся.

Он, посерьезнев, испытующе взглянул на меня. Вблизи, анфас, я заметила морщины и на лбу.

— Простите. — Я почувствовала себя так, будто ударила собаку — так удивленно он шевелил бровями, разбираясь в причине моей обиды.

Трудно было поверить, что это он несколько минут назад столь самоуверенно рассуждал о современном искусстве.

— Я не имела счастья учиться в художественной школе, — добавила я. — Я десять часов в день борюсь с дремотой, редактируя чужие статьи. Потом прихожу домой и рисую или пишу красками. — Это было не совсем правдой: я работала всего по восемь часов, а домой часто приходила такая измотанная, что меня хватало только посмотреть новости или сериал по маленькому черно-белому телевизору, давным-давно доставшемуся мне от щедрот тетушки, или поболтать по телефону, или просто тупо лежать на диване, иногда с книгой. По выходным я выбиралась в музеи, или в парк с этюдником, или в ненастную погоду рисовала дома. — А утром встаю и снова иду на работу. Роскошная жизнь! По-вашему, подходит для художника?

В моем вопросе прозвучало больше сарказма, чем мне бы хотелось, и я сама испугалась. За многие месяцы мне впервые выпало свидание, если это можно назвать свиданием, а я отшиваю парня.

— Прости, — повторил он. — И, должен сказать, ты произвела впечатление.

Он опустил взгляд на свои руки, лежавшие на краю стойки, потом перевел его на мои, обхватившие стакан с «Гинессом». Потом мы долго-долго сидели, играя в гляделки. Его глаза под густыми бровями были… Может быть, меня заворожил их цвет. Я никогда еще никому не глядела в глаза. Мне казалось, если смогу точно определить оттенок искорок в глубине, то сумею отвести взгляд. Наконец он шевельнулся:

— А теперь что будем делать?

— Ну… — Собственная смелость пугала меня, потому что в глубине души я сознавала: она не моя, она передалась мне от Роберта через его взгляд, устремленный мне прямо в лицо. — Ну, думаю, пора тебе пригласить меня к себе домой полюбоваться на твои рисунки.

Он расхохотался. Его глаза сияли, его безобразно большой, добрый и чувственный рот был полон смеха. Он хлопнул себя по колену.

— Точно. Не хочешь ли посмотреть мои работы?

Квартиру Роберт снимал в Вест-Виллидж на троих с другими студентами, которых не оказалось дома. Двери спален открыты настежь, пол завален одеждой и книгами, как в студенческом общежитии. На стене неопрятной гостиной — репродукция Поллака, на кухонной стойке — бутылка с бренди, в мойке — тарелки. Роберт провел меня к себе в комнату, где тоже был страшный беспорядок. Постель, разумеется, не застелена, на полу куча белья для прачечной, зато пара свитеров аккуратно висела на спинке стула, стоявшего у письменного стола. Еще там были груды книг — я прониклась почтением, увидев среди них несколько книг на французском, — по истории искусства и, кажется, несколько романов. Спросив Роберта, я узнала, что его мать переехала в Штаты с отцом после войны, что она француженка, так что он с детства был двуязычным.

Но больше всего меня поразило, что все свободное пространство было покрыто рисунками, акварелями, репродукциями картин. Висевшие на стенах, по всей видимости, были работами самого Роберта — карандаш, уголь, иногда многократное повторение той же натуры, этюды рук, ног, носов, снова и снова ладоней. Я не сомневалась, что его комната окажется святилищем современного искусства, полным кубов, и прямых линий, и репродукций Мондриана, однако нет — эта была обычная мастерская. Он стоял, наблюдая за моей реакцией. Я достаточно разбиралась, чтобы понять, как изумительны его рисунки, технически совершенные и в то же время полные жизни, тайны и движения.