— Нет, вы только подумайте! Кормит какую-то девку, когда у всех остальных мяса не хватает! Угощает жену тигра, когда вся деревня без мяса сидит! А эта девка, небось, все для своего тигра приберегает!

Мой дед с помощью рисунков рассказал жене тигра о бандерлогах, котике, белом тюлене, но каждый раз, добираясь до конца истории Шерхана, не мог заставить себя упомянуть, чем все на самом деле закончилось. В своем воображении он не раз оказывался на дне оврага, вместе с Рамой и другими буйволами по команде Маугли затаптывал и самого тигра, и даже его тень, но, беседуя с девушкой, отчего-то никак не мог открыть ей правду, рассказать, как человеческий детеныш предъявил свои права на жизнь тигра. Дед так и не заставил себя нарисовать Шерхана мертвым, втоптанным в пыль, или его шкуру, расстеленную на Скале Совета и такую же мертвую, как обвисший парус. Вместо этого он каждый день изобретал что-то новое. Иногда Рама спотыкался и сам отказывался продолжать бой, в другой раз битва буйволов с Шерханом все-таки имела место, и тогда мой дед проводил пальцем по фигурам, нарисованным в золе, устраивая там полный хаос и стараясь отыскать какой-нибудь способ вывести Шерхана живым из этой смертельной схватки. Иногда даже и до Рамы-то дело не доходило. Тогда Маугли в одиночку сражался с хромым тигром, размахивая горящей веткой, или же волчья стая устраивала на Шерхана засаду и изгоняла его прочь со своей территории. Зачастую подобные сражения имели некий тупиковый исход, после чего все возвращались к водяному перемирию, и Багира бдительно следила за соблюдением этого весьма ненадежного Закона Джунглей.

Кто знает, понимала ли жена тигра истории, которые рассказывал ей мой дед? Догадывалась ли, почему он оказывает ей такую любезность? Когда мальчишка несколько раз изменил окончание одной и той же истории, она, наверное, поняла, что он пытается скрыть от нее нечто неприятное, даже трагическое. Возможно, ее признательность судьбе за посланного ей тигра была теперь равносильна некой новой благодарности, которую она испытывала, за помощь, за нормальное общение, за дружбу этого человеческого детеныша, который рисовал для нее истории в золе очага. Какова бы ни была причина ее поступка, но за несколько дней до прибытия охотника по прозвищу Дариша Медведь мой дед получил от жены тигра небольшой бумажный прямоугольничек, перевязанный куском струны, размером вряд ли больше пакетика для пуговиц. Когда он позже, не зажигая в своей комнате огня, открыл этот пакет, то его пальцы сперва ощутили всего лишь пустоту, а затем — короткие жесткие волоски, еще сохранившие тот далекий живой запах зверя и коптильни. Он так долго держал в руке эти волоски, что ему стало казаться, будто этим духом пропиталась и его собственная кожа.

Возвращаясь из Здревкова, я остановилась в Колаце, на заправочной станции, чтобы купить сласти для детей, и успела перехватить кассиршу как раз в тот момент, когда она уже закрывалась на ночь. У меня не осталось талонов на бензин, и я сражалась с ней минут двадцать, но в итоге все-таки убедила принять нашу валюту. Разумеется, я уплатила двойную цену, желая отблагодарить за те усилия, которые ей придется совершить утром, сходив на обменный пункт. В итоге она даже помогла мне погрузить в машину два ящика с шоколадками местного производства, а потом уехала на маленьком побитом хэтчбеке, с ревом исторгавшем клубы дыма при выруливании на дорогу.

Когда она уехала, я воспользовалась телефоном-автоматом, имевшимся на заправочной станции, чтобы позвонить бабушке. У меня еще оставалось четыре монеты, и этого должно было хватить. Синяя пластиковая папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке, свернутая пополам. Мне было страшно даже прикоснуться к ней, настолько, по-моему, ее пропитал холод морга. Я ни разу не доставала папку с тех пор, как выехала из Здревкова.

Бабушка сообщила, что весь день занималась подготовкой к похоронам, и спросила, когда я наконец-то вернусь домой. В ответ я рассказала ей о Здревкове, о клинике для ветеранов и о том, какими они оказались гостеприимными и участливыми. Она слушала меня молча, и я поняла, что бабушка с таким же трудом воспринимает мой рассказ об этом путешествии, как я — тот факт, что мой дед умер. Все это были лишь слова, с трудом пробивавшиеся сквозь треск в телефонной трубке. Однако то обстоятельство, что Здревков оказался в пределах того расстояния, которое вполне можно преодолеть на автомобиле, бабушку, похоже, несколько успокоило. Оно также до некоторой степени явилось подтверждением того, что дед все-таки действительно ехал туда, чтобы встретиться со мной. Она могла бы простить непонимание, но не прямую ложь. Выруливая с полуострова на шоссе, я думала о бессмертном человеке и о том, откуда мой дед узнал о тех мальчишках, подорвавшихся на противопехотной мине. Я, разумеется, ничего не рассказала бабушке о жалком селении ветеранов, все еще цеплявшихся за жизнь после ухода своих мертвых товарищей.

— В этой больнице, небось, были разочарованы? — спросила бабушка. — Надеялись, что за его вещами так никто и не явится?

Она, видно, представляла себе, что там царит неслыханное мародерство. Согласно ее воображаемому сценарию, я, войдя в больницу, обнаружила, что все имущество деда уже распределили между собой сотрудники лечебницы, его шляпа красуется на голове у помощника сторожа, а часы — на руке у сотрудника регистратуры.

— У них там дел очень много, — сказала я. — Они извинились за невольную путаницу.

Нет, я не смогла рассказать ей, какое это ужасное место. Нам очень повезло, что дедовы вещи вообще нашлись. Он завершил свой земной путь не на том крутом обрыве над морем, который я видела на задах больницы.

— Хочешь, я перечислю тебе, что в том пакете, который они мне дали?

Последовало длительное молчание. В трубке щелкало.

Наконец бабушка спросила:

— Ты его открывала?

— Пока нет.

— И не открывай, — велела она. — Не смей! Как тебе только такое в голову могло прийти?

Она снова заговорила о сорока днях и о том, как неразумными поступками можно прервать движение души к вечному свету. Потом бабушка сказала, что пакет с вещами деда — штука священная, неприкосновенная. Мол, какого черта я там себе думаю?

К этому времени она уже почти кричала, а потом вдруг тихо промолвила:

— Ах, Наталия, разве у меня осталось что-то еще, чтобы почтить его память? Я ведь даже не понимала, что он болен, а ты, зная все, ни словечка мне не сказала!

В трубке дважды пикнуло, и телефон умолк. Почти сразу же ожил мой пейджер и продолжал звонить все время, пока я ехала в Брежевину, но у меня, во-первых, совсем не осталось денег, а во-вторых, сумерки быстро сгущались. Впрочем, бабушка сдалась довольно скоро. Теперь я гнала машину, открыв все четыре окна, чтобы ветер не давал мне уснуть.

Когда я подъехала к монастырю, ворота были уже заперты. В вертикальных гранях окон-фонарей, глядевших на дорогу, еще отражалось садившееся солнце, но в саду никого не было видно. Витрины лавчонок, выстроившихся вдоль тротуара, были темны и закрыты ставнями. Стойки с открытками и киоски с оборудованием для подводного плавания тоже спрятались под металлическими колпаками. Проехав еще метров сто, я оказалась на берегу отводного канала. Там было гораздо оживленнее. Жители Брежевины и загорелые туристы стояли шумными группами, курили, прислонившись к своим автомобилям, или неторопливо прохаживались под эвкалиптами до ограды, опоясывавшей виноградники. Я бросила машину на обочине, а сама поднялась вверх по склону. Папка по-прежнему лежала у меня в рюкзаке. Над морем висело жаркое неподвижное марево. Оно медленно наползало на землю, окутывая тишиной все вокруг, даже виноградник, где все еще трудились те землекопы. От калитки мне было видно, что они продвинулись гораздо дальше, чем утром. Даре я заметила почти сразу. Он со своими ушами, похожими на ручки кастрюли, возвышался среди лоз, точно огородное пугало, чуть согнув спину и широко расставив ноги. Рядом с ним стоял тот коренастый плотный мужчина, которого я видела утром. Он пил из бутылки кока-колу, и шея у него была вся красная, сожженная солнцем. Мальчики, сыновья Даре, сидели, прислонившись к тачке, полной земли, но ни той молодой женщины, ни девочки нигде видно не было.