Глядя на эту обложку, я часто гадаю: уловили или нет замысел и настроения русского писателя датские издатели?

Интересно все же получается. Пока писатель жил вдалеке от родной стороны, по которой сильно тосковал, он создавал светлые и возвышенные картины деревенского быта, пускай и многотрудного. Он ведь буквально поэтизировал родную Овсянку и ее жителей на страницах «Последнего поклона», над которым работал 30 лет, в «Оде русскому огороду» и других своих произведениях. Воспев столь ярко и красочно свое деревенское детство, писатель в глазах читателя стал тончайшим и нежнейшим лириком.

Однако время шло, и уже в новых главах «Последнего поклона» идиллия уступает место конфликтности и горю, а герои, обреченные на одиночество, часто проявляют жесткость и даже агрессию, преступное равнодушие. В «Печальном детективе» эти мотивы современной жизни, воспринимавшиеся прежде как нависшие над нами угрозы, достигают своего апофеоза. Своеобразие русской души, характера русского человека, в котором причудливо переплелись добро и зло, причем зло все чаще торжествует в человеческих отношениях, выглядят в этом произведении отнюдь не загадочно, как об этом ранее было принято говорить в нашей литературе. У Астафьева это своеобразие нередко оборачивается своими самыми темными сторонами, поступками жестокими и отвратительными: то четверо мерзавцев насилуют пожилую женщину, то «молодец, двадцати двух лет от роду, откушав в молодежном кафе горячительного, пошел гулять по улице и заколол мимоходом трех человек»…

Начало 1980-х годов — тревожная, неустойчивая пора нашего общества. Понимание необходимости кардинальных перемен витает в воздухе. Виктор Петрович пишет «Печальный детектив» в предощущении грядущих изменений. Он показывает читателю срез жизни, в котором погрязло общество, и перед глазами у нас предстает совсем другой Астафьев. Честно скажу, я был и поражен, и удручен прочитанным в начале 1986 года новым произведением Виктора Петровича. В общении он оставался прежним, а вот то, что было заключено в журнальной книжке, не укладывалось в сознании.

Герой романа — один из жителей города Вейска, в недалеком прошлом — милиционер, сорокалетний Леонид Сошнин. Во время задержания преступника он был ранен, вышел на пенсию и теперь пробует писать прозу. Сошнин — персонаж, представляющий для Астафьева в известном смысле героя своего времени.

У вейских милиционеров работы по горло. Происшествие за происшествием, одно страшнее другого. Причем молодые отморозки не боятся возмездия, не скрываются от кары, до какого-то момента им все «до лампочки», в их головах даже и мысли нет о том, что вслед за преступлением следует наказание. Многое поражает Сошнина. Например, во время погони за убийцей по горячим следам выясняется, что «молодец-мясник ни убегать, ни прятаться и не собирался: стоит себе у кинотеатра „Октябрь“ и лижет мороженое — охлаждается после горячей работы». Когда преступника спросили: «За что ты убил людей, змееныш?» — он с беспечной улыбкой ответил: «А хари не понравились!»

Таких людей порождает среда обитания, тот жизненный пласт, который образуют отнюдь не одни закоренелые урки, а люди совсем обычные, живущие по тем же правилам и законам, что и большинство населения.

«Отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу — инвалиду войны и труда?» — вопрос, как говорится, чисто риторический, в нем содержится и ответ. Готовы наши люди «последний кусок отдать осужденному, костолому и кровопускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевавшего хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта за то, что он забывает выключить свет в туалете, дойти в битве за свет до той степени неприязни, что могут не подать воды больному, не торкнуться в его комнату…

Вольно, куражливо, удобно живется преступнику средь такого добросердечного народа, и давно ему так в России живется».

Есть в произведении Астафьева и другие эпизоды, в которых проявляется необъяснимая, ничем не оправданная жестокость. Среди них — драка Сошнина на лестничной площадке с тремя распустившимися мерзавцами. Леонид, даже став инвалидом, смог за себя постоять, наказал шпану, может быть, единственным понятным для негодяев способом — «испортил» их хари. Око за око, зуб за зуб.

После драки Сошнин «стал мыть руки под краном и ровно бы задремал над раковиной. Чувство усталой, безысходной тоски навалилось на него — с ним всегда так, с детства: при обиде, несправедливости, после вспышки ярости, душевного потрясения, не боль, не возмущение, а пронзительная, все подавляющая тоска овладевала им. Все же по природе своей он мямля, да еще бабами воспитанный. Ему бы не в милиции трудиться, а, как матери и тетке, в конторе сидеть, квитанции подшивать и накладные выписывать, если уж в милиции, то на месте дяди Паши — территорию мести.

А кто рожден для милиции, для воинского дела? Не будь зла в миру и людей, его производящих, ни те, ни другие не понадобились бы. Веки вечные вся милиция, полиция, таможенники и прочая, прочая существуют человеческим недоразумением. По здравому разуму уже давно на земле не должно быть ни оружия, ни военных людей, ни насилия. Наличие их уже просто опасно для жизни, лишено всякого здравого смысла. А между тем чудовищное оружие достигло катастрофического количества, и военная людь во всем мире не убывает, а прибывает, но ведь предназначение и тех, что надели военную форму, военный мундир, было, как и у всех людей, — рожать, пахать, сеять, жать, создавать. Однако выродок ворует, убивает, мухлюет, и против зла поворачивается сила, которую доброй тоже не назовешь, потому как добрая сила — только созидающая, творящая. Та, что не сеет и не жнет, но тоже хлебушек жует, да еще и с маслом, да еще и преступников кормит, охраняет, чтоб их не украли, да еще и книжечки пишет, — давно потеряла право называться силой созидательной, как и культура, ее обслуживающая. Сколько книг, фильмов, пьес о преступниках, о борьбе с преступностью, о гулящих бабах и мужиках, злачных местах, тюрьмах, каторгах, дерзких побегах, ловких убийствах…».