Шрифт:
Твоим домашним низкие поклоны.
Твой Виктор.
7 февраля».
Астафьев — на почтовой карточке. Отправлено из Перми 23 декабря 1967 г.:
«Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом! От всего сердца желаю, чтоб он у тебя полегче предыдущего был. Свяжись с издательством „Советский писатель“, с редактором Петелиным Виктором Васильевичем. Я говорил ему о тебе. Он хотел бы издать твою книгу.
Твой — Виктор».
Ответное поздравление К. Воробьева:
«Дружище, привет тебе и целование.
Поздравляю тебя и семью твою с Новым годом. Дай Бог тебе покоя в сердце и некоей тяжести в кармане. А вот насчет „Совписа“ — это все пустые разговоры: туда меня не пущают. И хрен с ними!
Обнимаю.
Твой К. Воробьев».
Воробьев — Астафьеву:
«Милый мой человечек, здравствуй!
Принимался несколько раз писать тебе, но выходило так непотребно мрачно, тоскливо и горько, что… надо было рвать письма: я не люблю нытиков и неудачников.
Как-то мне написал открытку Уваров. По-моему, из „Знамени“. Подвигнутый тобой на милосердие, он вызывался помочь мне, имея в виду, очевидно, протолкнуть что-нибудь в журнал. Я поблагодарил его. Но ведь… „Знамя“ меня не возьмет, что ж тут пытаться. А дня три тому назад звонил из „Н. современника“ кто-то из твоих друзей. Но ты, наверное, не знаешь, что Б. Зубавин терпеть не может того, что я пишу. У меня есть его злобные рецензии (закрытые). А там ведь и Бровман!
Вот недавно „Новый мир“ вернул мне (хорошо вернул) рассказ. В нем 40 страниц. Отдал его в местный наш тут альманах. Он выходит один раз в год, тираж — 2 тысячи экз. Оседает тут, в Литве. Вот и все. Но все же продолжаю писать. И все трудней и трудней.
Ну-с. Есть у меня и просветы на горизонте: ребята из Пскова обещают осенью квартиру там. Перееду. Был я у секретаря обкома. Кажется, перееду. Может, там, на родной земле, будет лучше?
Душевное спасибо тебе за память и доброту.
Крепко обнимаю, твой К. Воробьев.
21.09.68».
Астафьев — Воробьеву. Письмо отправлено из Перми 30 сентября 1968 г.:
«Дорогой Костинтин!
Очень я рад твоему письму. Сам собирался тебе писать, да все недосуг, ездил в Киев на встречу ветеранов нашей дивизии; в Курск заезжал, а потом к себе в деревню забрался, и дела скопившиеся разгребал, да на рыбалку бегал.
Шибко хорошо, родной, что ты во Псков перебираешься, пора уж тебе в России быть и русским воздухом дышать, а то так и засохнуть можно на чужбине.
А в „Современнике“ перемены! И большие. Оттого тебя и беспокоили — это я там слово встромил. Дело в том, что вместо Зубавина там теперь Серега Викулов, мой сокурсник, и вся редколлегия новая — и я, и Женя Носов в числе оной. Бровман борется, чтобы остаться, но половина новых членов [редколлегии] заявила, что если Бровман будет — они не будут. На Серегу жмут из Союза — не знаю, кто кого поборет.
Журнал ориентирован на периферийных писателей — от столицы уж, видно, ничего путного не ждут. Сергей испрашивал, кого я знаю и кому писать. Я и сказал про тебя, и ты шли не медля чего-нибудь хорошее, чтобы журнал поддержать и сделаться его постоянным автором. А когда будешь в Москве, непременно зайди к Викулову, познакомиться. Он — мужик вологодский, и наш брат — ему родной брат.
Скажу я тебе, Костя, что горько за тебя переживаю. Такой у тебя талантище, что всем нам в углу бы сидеть и не мыркать, а вот тебя зажимают, а меня хвалят, что уж и неловко мне, право. И когда это на святой Руси кончится?!
Ну, да ладно об этом. Поговорить бы надо. Не будешь ли в ноябре в столице-то? Я буду весь ноябрь жить в Переделкино — редактировать книгу буду, так ты, если нагрянешь, через издательство „Советская Россия“ узнаешь, как меня сыскать.
Скоро тебе книжку пришлю — „Последний поклон“ — самую мою любимую и единственную, которой мне можно не стыдиться. После нее вот ничего написать ладом не могу. Издержался, видимо.
Ну, Костя, обнимаю тебя. Радуюсь, что ты не скис и не обозлился. Живучи Русичи! На том и стоим!
Всегда с тобой — Виктор.
28 сентября [1968 г.]».
Астафьев — Воробьеву из Вологды, 25 апреля 1969 г.:
«Дорогой Костя!
Не знаю, переехал ли ты во Псков? А я вот взял и переехал в Вологду, поближе к России и к русским, бо Урал — это не пойми поймешь что такое, и азиатчина есть, и от Европы немножко, в основном — парша европейская, а также много сажи, дыма, радиации и повсеместного и повсеминутного хамства и варварства.
Все это мне за 24 года так надоело, что я не выдержал, да и голова моя контуженная стала так болеть, что я уж пробовал среди улицы падать, чем доставлял большое удовольствие многочисленным „доброжелателям“. Они, показывая пальцем, выступали от имени народа и последних решений: „вот до чего доводят деньги и слава, пьянствует так, что земля наша советская не держит!..“