— Что-о-о?! — возвышая голос и точно дожидавшись этого, спросил с печки Анисим Мосеич.

Иван, зная по опыту, что будет дальше, если отвечать, промолчал и, похлебав еще немного щей, отодвинул в сторону чашку и сказал, обращаясь к матери:

— Ты бы мне, мама, молока дала. Две у нас коровы, недавно отелились, а мы воду хлебаем от своей глупости. Вот уж верно: корова на дворе, а вода на столе.

— Свининки тебе не поджарить ли, сукину сыну, для великого-то поста?! — закричал Анисим Мосеич. — Молочка захотел! Ступай в свой совдеп в проклятый, там и жри, а здесь для тебя не приготовлено. Корысти-то от тебя нисколько. Люди в дом наровят приобресть, а он из дому наровит стащить да людям отдать. Живет, — продолжал он все с большим ехидством и злобой, — бегает, как дурак какой, каждый день на службу, а спроси — что за это получает? Каки дивиденты? Что отцу в дом подает? Ничего! С отца наровит содрать. Хлеб отцовский жрет. «Апчественная служба, — передразнивая кого-то, продолжал он, переменив голос, — я на апчественной службе состою. Член земельного отдела, придсидатель». Гы! Тьфу! Всего и дела. На сапоги себе не добудет. Живет, как чорт какой, прости, господи, от людей бегает. Связался с дерьмом, сам дерьмо стал!

— Не дашь, значит, молока, мать, — делая вид, что не слушает отца, спросил Иван, — грех?

— Знамо, грех! — закричала в тон мужу мать. — Бесстыжие твои глаза, постыдился бы. По-о-о-ст! Великие дни, а он молока. Люди хлеба не едят, а он на-ка! Эх, ты, чадушко несчастное! Зачем я тебя родила-то? Тебе бы овцой родиться-то — авось бы, волк съел.

Иван промолчал, вылез из-за стола и, сев в сторонке, начал свертывать курить.

— Что ж не доел? — беря со стола чашку с оставшимися в ней щами, спросила мать. — С осени, знать, закормлен. Молока тебе нету. Недаром младенцу люди не дают в этакие дни, а не токмо что. Постыдился бы. Бросил бы ты свой карактер-то. Неужели же тебе противу людей-то не стыдно? Живешь, как оплеванный. Люди тебя бояться стали. Только и слышно об тебе: «каммунист, нехристь». Женить парня надо, в годах уж ты. Подумал бы о себе. Постыдился бы.

— Нашла у кого стыда искать, — спускаясь с печи на пол и садясь к столу, заговорил весь потный и красный, с всклоченными волосами, одетый в одну рубаху без пояса, Анисим Мосеич, — нашла у кого! Ему хоть плюй в глаза — все божья роса… Чего молчишь-то, а? — вскидывая глаза на сына, злобно спросил он.

И, видя, что сын молчит, застучал кулаком по столу и заговорил все с более нарастающей злобой: — Вот что я тебе скажу, Иван да Анисимыч: долго ли ты стремить меня будешь, а? Когда конец придет твоему безобразию? Когда шайку свою разбойничью кинешь, станешь жить, как люди живут, православные христиане? Аль охота дождаться, когда тебе добрые люди кишки выпустят да на руку намотают? Этого ждешь? Гляди, недолго ждать! Доигрались! Дошли до дела! Дальше ехать некуда! Храмы божьи грабить зачали. Да по-о-годи, — зловеще воскликнул он, — по-о-годи! Доберутся до вас до всех!.. Вот уж в Ножове священник объявил православным крестьянами «Коли придут грабить, ударю в набат — бегите все к церкви спасать святыню. Не давай на поруганье храм господний». Ты думаешь, тебя помилуют? Первого убьют. Коновод ты. Орало. Одного такого твоего приятеля ухлопали летось и тебе не миновать, и тебя прикончат.

— Полно-ка, отец, не пугай, — перебил его сын. — Ничего не будет. А убьют — помирать все одно надо. По крайности, знать буду, за что умираю. За правду. Как вы ни вопите с попами-то вашими, а золото из церквей взято будет.

— Дурак, чорт! — закричал отец. — Собачьей смертью издохнуть, аль христианскую кончину приять, — как по-твоему, что лучше, а?

— Мне все равно. Да я об этом и не думаю. А вот нащет попа, который в набат звонить велит, нащет его подумать надо. Указать ему место, не мутил бы дураков диких для своей выгоды.

— Ты укажешь! Ты укажешь, сукин ты сын! — весь затрясясь от злости, завопил, как бешеный, Анисим Мосеич. — Ты укажешь! Тебе какое дело, а? Ты что за начальство? Ежели да ты что сделаешь, науськаешь на отца духовного — убью! У-у-у, сволочь! Выродок окаянный!

Сын молчал. Он весь как-то точно вздрогнул, хотел, очевидно, что-то крикнуть в свою очередь, но сдержался и торопливо принялся трясущимися руками свертывать новую папироску.

В избе стало тихо. Сидевшая с растрепанной головой и все время молчавшая молодая бабенка поднялась и зажгла висевшую над столом лампу. Лампа закачалась, и по избе в тон ее качанья тоже закачались и забегали тени.

— Вот что, — начал опять, помолчав и наблюдая, как бабенка зажигала лампу, Анисим Мосеич, обращаясь к сыну:- Женить тебя после пасхи надо. Понял?

— Понял! — усмехнувшись, ответил сын. — Ну что ж?

— А ты зубы-то не скаль, я всурьез говорю, не на ветер. Невеста у тебя есть. Василья Крюкова девка. Семья хорошая. Родителев ее мы достаточно знаем. Женись — живи. Авось, за разум возьмешься. Приобретать будешь в дом, а не из дому. Бросишь совдеп-то свой окаянный, службу-то эту непутевую. Кроме разоренья да убытков, от нее ничего нет, а коли что бросишь ее, на место на хорошее можешь поступить, вон как брат твой, Григорий. У того не забалуешь. У того все так точно. Гляди, как он снарядился. Что барин ходит. Жену одел. Матери вон полсапожки прислал. Чего они теперь стоят? А ты что видишь? Эна, чисто злая рота ходишь. На сапоги не добудешь. Пиджачишка — стыдно глядеть. А то-же: кто я — «Власть! Я на апчественной службе состою. Жалованье тоже получаю». Гы! Жалованье. Плюнуть только на твое жалованье! Ни один дурак, случись ежели уйдешь ты, на твое место не сядет… Как ни выбирай. Кому охота? Бегут от вас. Было время, попугали вы нас достаточно. А мы — вот они! Каки были, таки есть!

— Горбатого одна могила исправит, — сказал, усмехнувшись, сын.

— Что-о? — заорал отец.

— Горбатого, говорю, одна могила исправит, — повторил сын. — Все, что ты говоришь, я давно знаю. Да не боюсь я ничего, а свое дело, худо ли, хорошо ли, делаю, делать не перестану. А насчет женитьбы ты говоришь, так ведь невеста ваша, какую вы нашли, знаю я ее, за меня не пойдет.

— Как так не пойдет! По какому это случаю? Дом, что ли, наш плох, аль еще что?

— Не пойдет! Я ведь венчаться к попу в церковь не потащу ее, а она без этого обряда навряд ли согласится. Вот ежели согласится без попов, то и я согласен. Охотно женюсь.

Отец слушал эти его сказанные им слова с таким видом, что как будто бы его сейчас кто-то хочет пришибить на месте.

— Как так без попов, а?! — спросил он после продолжительного молчания, во время которого в избе стало как-то жутко, точно тишина перед идущей грозовою тучей. — Как так без попов? — возвышая голос, повторил он, и вдруг, вскочив с места, бросился с кулаками к сыну. — Да ты что же это, сволочь проклятая? — наскакивая на него, орал он. — Да ты что же это взаправду в моем доме этакие насмешки-то надо мною делаешь? Убью, окаянная сила! Я ему по-хорошему, а он вон что! Нехристь! Разбойник! На кой ты мне чорт нужен посля этого! Иди из мово дома, куда хошь! Во-о-о-н! Вон, анафема проклят! Убью!