Шрифт:
На улицахъ было холодно и втрено. Хорошо и тепло одтый городовой, не торопясь, шелъ по панели, а мн веллъ идти около, по мостовой…
Попадавшіеся навстрчу люди глядли на меня, какъ мн казалось, одни съ презрніемъ, другіе съ состраданіемъ. какая-то закутанная въ клтчатую шаль женщина, съ корзинкой въ рук, вроятно кухарка, возвращавшаяся съ рынка, перекрестилась и торопливо сунула мн въ руку пятакъ.
— Сколько? — спросилъ городовой, косясь на меня.
— Пятачокъ.
— Давай, куплю папиросъ «Голубку».
Онъ взялъ въ лавочк папиросъ, далъ мн одну, а остальныя положилъ за рукавъ шинели и сказалъ:
— Кури пока… Тамъ вашему брату курить не полагается…
— А остальныя? — спросилъ я.
— На кой он теб?!. Помалкивай, небось!…
Придя въ часть, мы вошли по лстниц въ комнату, гд сидли и что-то писали двое: одинъ съ бородой, постарше, другой безъ бороды, помоложе.
Городовой передалъ имъ какую-то бумагу, объяснилъ, въ чемъ дло, и ушелъ…
Господинъ, помоложе, спросилъ мое имя, фамилію, званіе, откуда я родомъ, и посл этого, подойдя ко мн, началъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ ощупывать и ошаривать меня со всхъ сторонъ, ища чего-то… Продлавъ это и не найдя ничего, онъ кликнулъ солдата.
— Отведи его! — сказалъ онъ, кивнувъ на меня, и, закуривъ папироску, добавилъ:- На родину захотлъ, гусь-то… по охот… хи, хи, хи!… ну, что-жъ, пусть попробуетъ…
— Пожалуйте, господинъ, — ухмыляясь и шевеля, какъ котъ, шетинистыми подстриженными усами, сказалъ солдатъ и повелъ меня изъ этой комнаты въ помщеніе для арестантовъ, назначенныхъ къ пересылк.
Поднявшись по лстниц на другой этажъ, солдатъ остановился на площадк, около плотно запертой двери и позвонилъ. Застучали какіе-то засовы, дверь отворилась, и мы вошли въ узкій, высокій, страшно длинный полутемный корридоръ. Лвая сторона этого корридора представляла сплошную глухую стну… Въ другой стн, на извстномъ разстояніи одна отъ другой, виднлись двери, съ маленькими оконцами-«глядлками» посредин.
Двери эти то и дло отворялись, и изъ нихъ выходили и входили какіе-то странно одтые люди. Люди эти сновали и по корридору туда и сюда, точно одурвшіе бараны…
Мн приказали идти въ камеру и быть тамъ, пока не потребуютъ. Я отворилъ первую дверь, вошелъ и остановился въ испуг, пораженный общимъ видомъ камеры.
Въ камер трудно дышалось протухлымъ, необыкновенно тяжелымъ воздухомъ; отъ скользкаго, обшарканнаго ногами пола, заплеваннаго и загаженнаго, несло сыростью и какой-то кислятиной… Свтъ, проникавшій сквозь огромныя за чугунными ршетками окна, былъ похожъ на туманъ или дымъ. Вся обстановка и лица людей, благодаря этому свту, принимали какой-то срый, печально-испуганный видъ…
Мстъ свободныхъ не было… Всюду: на деревянныхъ нарахъ, занимавшихъ средину камеры и шедшихъ вдоль стнъ, а также подъ нарами и въ проходахъ лежали, сидли, стояли и ходили люди…
Не смолкавшій ни на минуту общій гулъ и ревъ множества человческихъ голосовъ наполнялъ огромное помщеніе, нагоняя на душу безотчетный страхъ и щемящую тоску…
Думалось почему-то, что вотъ-вотъ все эти срыя стны, и окна, и люди, провалятся и полетятъ куда-то въ преисподнюю…
IV
Постоявъ около двери и нсколько освоившись съ общимъ видомъ камеры, я сталъ искать глазами мстечка, гд бы приткнуться, посидть… Мстечко отыскалось тутъ же, неподалеку отъ двери, около огромной печи, на полу… Я пробрался туда и потихоньку слъ, боясь, какъ бы не зацпить и не разбудить лежавшаго на полу навзничь и тяжело храпвшаго высокаго, сдобородаго, косматаго человка, съ огромнымъ распухшимъ носомъ. Онъ храплъ, вздрагивалъ всмъ тломъ и бормоталъ во сн ругательства.
Я слъ около него, прислонился спиной къ стн и сталъ смотрть и слушать…
Люди, молодые и старые, симпатичные и наглые, грязно и бдно одтые, безъ всякаго дла, ругаясь и крича, бродили по камер, какъ мухи лтнимъ днемъ бродятъ цлой тучей по столу въ душной и старой крестьянской изб…
Входная дверь отворялась и хлопала безпрестанно… Около этой двери на полу стояла не подтертая еще зловонная лужа. Лужа эта образовалась, очевидно, изъ переполненной за ночь «парашки».
Какой-то молодой малый, худой, какъ скелетъ, въ клтчатыхъ набойчатыхъ порткахъ и въ ситцевой «блорозовой» рубашк, безъ пояса, съ разстегнутымъ воротомъ, босой, съ грязными, точно въ чернилахъ, подошвами ногъ, лежалъ лицомъ кверху, около самой лужи, раскинувъ по сторонамъ руки, и крпко спалъ, широко открывъ ротъ… Рядомъ съ нимъ сидлъ, скорчившись, тоже совсмъ еще молодой парень въ деревенской поддевк и въ валенкахъ и плакалъ, утираясь рукавомъ поддевки.
Я долго глядлъ на этого парня, и мн стало жаль его.
«О чемъ онъ думаетъ? О чемъ плачетъ»?..
Мн хотлось поговорить съ нимъ и не хотлось вставать изъ боязни потерять мсто. Но вотъ онъ пересталъ плакать, поднялся, почесалъ обими руками голову и взглянулъ на меня. Я воспользовался этимъ и поманилъ его рукой. Онъ робко, неуклюже, какъ медвдь, шлепая сырыми подошвами подшитыхъ валенокъ, подошелъ ко мн и остановился, моргая опухшими красными глазами.
— Присядь, землячекъ, — сказалъ я, потснившись въ сторону.