«Если б я знала, что он так дурно воспитан и бонапартист», — думала она, глядя на его большую стриженую голову и мясистые крупные черты. «Вот воспитание, какое дают теперь молодым людям, — думала она. — Сразу виден человек хорошего общества», — говорила она про себя, любуясь спокойствием виконта.

— Почти все дворянство, — продолжал Пьер, — перешло к Бонапарту.

— Это говорят бонапартисты, — сказал виконт. — Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.

— По словам Бонапарта, — сказал князь Андрей, и невольно все обратились на его тихий, ленивый, но слышный всегда по своей самоуверенности голос, ожидая услышать, что же сказал Бонапарт.

— «Я показал им путь славы, они не хотели, — продолжал князь Андрей после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: — я открыл им мои передние, они бросились толпой». Не знаю, до какой степени имел он право так говорить, но это зло, очень зло, — заключил он с кислою улыбкой и отвернулся.

— Он имел право это сказать против роялистской аристократии; ее теперь нет во Франции, — подхватил Пьер, — а если есть, то она не имеет веса. А народ? Народ обожает великого человека, и народ избрал его. Народ не имеет предубеждения; он видел гения и героя величайшего в мире.

— Если для некоторых и был героем, — сказал виконт, не отвечая молодому человеку и даже не глядя на него, но обращаясь к Анне Павловне и князю Андрею, — то после убийства герцога одним мучеником стало больше на небе, одним героем меньше на земле.

He успели еще Анна Павловна и другие оценить этих слов виконта, как невыезженная лошадь уже продолжала свои забавные и непривычные козелки.

— Казнь герцога Энгиенского, — продолжал Пьер, — была государственная необходимость, и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.

— Вы одобряете убийство, — страшным шепотом проговорила Анна Павловна.

— Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души, — сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.

— А! О! — сказали разные голоса.

— Превосходно, — вдруг по-английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке. Виконт только пожал плечами.

— Хороший или дурной поступок убийство герцога? — сказал он, удивляя всех своим высокого тона хладнокровием. — Одно из двух…

Пьер чувствовал, что дилемма эта была предложена ему так, что ответь он отрицательно, его заставят отречься от его восхищения к герою, ответь он положительно, что поступок хорош, бог знает что с ним случится. Он отвечал положительно, не боясь, что случится.

— Поступок этот велик, как и все, что делает этот великий человек, — сказал он отчаянно, и не обращал внимания на ужас, выразившийся на всех лицах, кроме лица князя Андрея, и на презрительные пожатия плеч; он продолжал говорить один против очевидного нежелания хозяйки. Все, кроме князя Андрея, слушали его, удивленно переглядываясь. Князь же Андрей слушал с участием и тихою улыбкой.

— Разве он не знал, — продолжал Пьер, — всей бури, которая поднимется против него за смерть герцога? Он знал, что ему придется за эту одну голову опять воевать со всею Европой, и он будет воевать, и опять будет победителем, потому что…

— Вы русский? — спросила Анна Павловна.

— Русский. Но победит, потому что он великий человек. Смерть герцога была необходима. Он гений, а гений тем и отличается от простых людей, что действует не для себя, но для человечества. Роялисты хотели опять зажечь внутреннюю войну и революцию, которую он подавил. Ему нужно было внутреннее спокойствие, и он казнию герцога показал такой пример, что Бурбоны перестали интриговать.

— Но, милый мсье Пьер, — сказала Анна Павловна, пытаясь взять кротостью, — как вы называете интригами средства к возвращению законного престола?

— Законна только народная воля, — отвечал он, — а она изгнала Бурбонов и передала власть великому Наполеону.

И он торжественно посмотрел сверх очков на слушателей.

— А! «Общественный договор», — тихо сказал виконт, видимо, успокаиваясь и узнав источник, из которого черпались доводы противника.

— А после этого?! — воскликнула Анна Павловна.

Но и после этого Пьер так же неучтиво продолжал свою речь.

— Нет, — говорил он, все более и более одушевляясь, — Бурбоны и роялисты бежали от революции, они не могли понять ее. А этот человек стал выше ее, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее — и равенство граждан, и свободу слова и печати, и только потому приобрел власть.