Шрифт:
Наверное, такое же лицо было и у того летчика, который пошел на таран.
После встречи с Кравченко, заслышав гул самолетов и привычные «та-та-та, та-та», я уже больше не бежал на высокий крутой берег Волги, к оврагу.
Листовки
Говорили, что первый раз листовки над городом появились еще осенью сорок первого, когда немцы на несколько дней брали Ростов. Я же увидел их в начале лета сорок второго. Прибегает как-то ко мне Витька и просит дать клятву, что я никогда никому ни под какими пытками не расскажу о том, что он мне покажет.
— Никогда! — звонко, зацепив ногтем за зубы и проведя ребром ладони по горлу, привычно поклялся я.
— Нет, — испуганно прошептал Витька, — надо по-другому. Настоящую клятву.
— А как?
Витька опустил голову и хотел уйти.
— Ну, хочешь на крови? Ну? — и я схватил свою руку зубами. До крови прокусить не удалось, но красный след от зубов, видно, подействовал на Витьку.
— Только гляди…
Мы стремглав побежали к оврагу. Витька так долго водил меня по колючкам и колдобинам на дне оврага, что я уже готов был подумать, а не валяет ли он ваньку. Но вот он еще раз опасливо огляделся по сторонам и, присев, прошептал:
— Гляди…
В руках он держал бумажку величиною в пол тетрадного листа. На ней рисунок и подпись. Я присел рядом и обомлел. На бумажке были карикатурно изображены наши военачальники — убегают от танков. Внизу жирная бахвальная подпись, сулившая нашей армии поражение.
Мне стало жарко. Витька перевернул листок:
— Вот тут еще.
— Порви, — выдавил я из себя. — Сейчас же!
Витька испуганно смял листок. Я ухватил какую-то щепку и стал рыть землю. Через минуту мы похоронили бумажку и пулей выскочили из оврага. Догнав меня, Витька сказал:
— А таких много.
— Чего много?
— Ну, этих листовок…
Только сейчас понял, что это листовка. Меня оглушила карикатура — как они смеют?!
А война подходила к Дону. В сводках Совинформбюро упоминалась Большая излучина Дона. Я смотрел на карту и видел, что эта излучина острием упирается в Сталинград.
— Здесь самое близкое расстояние от Дона до Волги и нашего города, — говорил я Витьке. — Всего семьдесят километров. Мы с отцом за полдня на лошади доехали…
Костя растерянно смотрел то на меня, то на карту.
— А теперь и окопы совсем рядом роют, — сказал он. — Мама и все рабочие с мебельного ходят пешком. Утром уходят, а вечером домой.
Я знал. Это ближние окопы, а были и дальние, те, которые начал рыть еще осенью сорок первого мой отец. Теперь оттуда все вернулись, там идут бои.
Уже после войны я узнал, что эти окопы военные называли внешним и внутренним оборонительными обводами Сталинграда. [4] На внутренний обвод выходили почти все. Днем наш поселок словно вымирал. Выходили мы всей школой. Углубляли овраг, превращая его в противотанковый ров. Ходили пешком. И вот тут-то мы, мальчишки, увидели, что война действительно рядом. По буграм, которые опоясывали город, ставили зенитные батареи. В чахлом кустарнике, на взгорках были понатыканы ложные зенитки — два вместе сбитых бревна. Одно короткое, другое длинное. Они, как колодезные журавли, торчали в небо. А настоящие зенитки маскировали, закапывали в землю. Нам приходилось обходить их далеко: стояли часовые.
4
«Тогда же, в июне сорок второго, началось строительство рубежей второй очереди — внешнего обвода в Серафимовичском и Клетском районах, Камышинского обвода. С 12 июля развернулось строительство четвертого рубежа вокруг Сталинграда. Общая протяженность рубежей обороны достигла 2572 километров. Вручную было вынуто и переброшено 14 миллионов кубометров грунта — больше, чем впоследствии на строительстве Волго-Донского канала. При этом в последние недели работа шла под непрерывными налетами вражеской авиации».
— Нас отгоняют, — сердито шептал мне Витька. — А вон она все видит. — И он кивал головой в небо.
Там в самом его зените висела «рама» — немецкий разведывательный самолет.
«Рама» постоянно кружила над буграми. Поначалу зенитки стреляли в нее, но она так высоко взбиралась в небо, что облачка разрывов всегда плыли ниже. Среди мальчишек ходила легенда, что сбить «раму» вообще нельзя, она вся бронирована.
— Самолеты она тоже не подпускает, — говорил Костя. — На ней со всех сторон пушки и пулеметы.
В это нетрудно было поверить, потому что «рама», пожалуй, неделю безнаказанно висела над городом. К ней даже привыкли. И зенитки уже не стреляли.
Но легенда все-таки была развеяна. Однажды, когда «рама», видимо тоже уверовав в свою неуязвимость, летала ниже, чем обычно, ее сразу же, первым залпом, срезала зенитная батарея. Орудия стояли где-то на Ельшанском бугре, в леске. Я запомнил ту батарею еще потому, что позже, когда уже бомбили город, из этого леска дольше всего доносились залпы.
Война совсем рядом, рассуждали мы с Костей, и все-таки не верилось, что бои придут в город и в наш район.
— Все равно отгонят, не допустят! — горячился я. — Уже было так с Москвой, Тулой…
Витька соглашался со мной. Выпив из бочки воды, противной, пахнувшей железом, мы выбирались из оврага в тень под деревья и обсуждали «ситуацию». Чего только не говорили люди здесь, на окопах! «Немцы уже перешли Дон!» «Они под Красноармейском и скоро выйдут к Волге!» Одна женщина говорила, что видела немецкие машины за Бекетовским бугром. Слухи, слухи… Настроение у всех мерзкое. Нас засыпают листовками. Особенно много маленьких, словно на одну закрутку, папиросных бумажечек, «пропусков» в фашистский плен, — так их называли: там была нарисована винтовка, воткнутая в землю.