Да, между юностью отцов и юностью детей огромная разница. Но мы видим: как бы ни менялась жизнь, ее главные критерии — труд и человечность — остаются вечными. Хлеб в зависимости от обстоятельств может быть черным или белым, с мякиной или изюмом. Но всегда он должен быть своим, не дармовым, заработанным. Только тогда он сладок. И только человек, знающий цену своему хлебу, способен понять цену всему остальному.

О торжестве этой высокой правды и печется Владимир Еременко, когда в повести «Дождаться утра» рассказывает сегодняшнему молодому читателю о трудных и героических уроках своего поколения.

К нам во двор вошла маленькая, худенькая женщина в темном платье, чем-то напоминавшая галку. У нее в руке был зажат пучок узких листков. Выдернув один, женщина громко спросила:

— Чупров Николай Степанович здесь живет?

— Здесь, — чуть слышно отозвалась мама, и ее дрогнувшие губы и подбородок замерли в ожидании.

— Распишитесь.

— Хозяин на работе… — Мама не двигалась с места.

— Расписывайтесь, у меня их вон еще сколько! — Женщина тряхнула повестками и сунула в руки мамы карандаш.

— Да что же это? — собираясь заплакать, простонала мама. — И сын там, и самого забирают. Куда ж я с ними? — Она кивнула на меня с братишкой.

Но еще раньше мамы неожиданно заплакала женщина.

— Все от меня, как от чумной, шарахаются. Я-то при чем? Пропади она пропадом, такая работа!..

Мама поспешно взяла повестку и, расписавшись, проводила женщину до калитки. Та перестала всхлипывать, вытерла глаза и, немножко постояв, шагнула со двора. На улице, у калиток, стояли люди. Они, выжидая, тревожно смотрели на женщину в темном, а когда та проходила мимо, тут же поспешно исчезали во дворах.

А она, опустив голову, торопливо шла из улицы в улицу, и поселок замирал, прислушиваясь к ее шагам.

Вечером мы собирали отца на войну. Это было в августе сорок первого, в Сталинграде. Не первые и не последние проводы мужчин из нашего рабочего поселка, но тогда впервые начали говорить: «Берут стариков».

Отцу было сорок пять. В мои тринадцать он действительно казался мне стариком.

Помню, мы ехали на трамвае, и молодая женщина, поднявшись с места, сказала: «Садитесь, папаша». Отца это так обескуражило, что мы, не доехав до своей остановки, сошли с трамвая. «Она мне уступила место! „Папаша…“ Дура!» Он шел и ругал ее.

Теперь я понимаю его. Не мог он чувствовать себя старым, когда уходил на войну.

— Неужто помоложе не нашли? — вытирая глаза, говорила мама. — Вон сколько в поселке мужиков!

Она перечисляла мужчин моложе отца, а он терпеливо ей разъяснял:

— Кузьма — сталевар. Он нужен.

— А Моргунов, а Семен Коршунов? Сальников Петро? Он же, как и ты, токарь?

— У Петра другой завод. Пропуска новые выдали.

— Перешел бы и ты к ним? — виноватым голосом попросила мама и тут же добавила: — Ведь старый же. Да и сколько можно? Две уже отвоевал…

— Какой же я старый? Посмотрите, ребята! — Отец повернулся к нам и, шутливо выпятив грудь, расправив плечи, заговорщически подмигнул: — Я их, гадов, еще в германскую лупил…

Отец осанисто прошелся по комнате. Он искал нашей поддержки, изо всех сил старался развеселить мать, но она отвернулась, заплакала. Отец сразу сник. На лице проступили рябинки — следы перенесенной в детстве оспы. Обычно они были незаметны, но когда отец волновался, рябинки вдруг высыпали и старили его.

Тогда был большой призыв. Из района уходило сразу несколько сотен мужчин, и большинство из них отцовского возраста. Уже во дворе военкомата, оглядывая толпящихся людей с рюкзаками, с телогрейками под мышками, отец, будто радуясь чему-то, шептал матери:

— Смотри, я тут самый молодой…

Мы с Сергеем стояли рядом. Отец говорил то с матерью, то с нами — с мамой серьезно, а с нами шутливо, но когда их начали строить в колонну, придвинул всех нас к себе и сказал:

— Ну смотрите здесь. Ты, Андрюха, — это мне, — теперь старший мужчина в семье. Слушайся мать, не обижай Серегу. Где остановимся, сразу адрес пришлю. Вы мне тогда письма Виктора переправите. Ему я тоже напишу…

Первое письмо пришло с пересыльного пункта, из города Камышина.

— Совсем рядом, — обрадовалась мама, — на пароходе — одна ночь.

И она засобиралась. Но пришло другое письмо. Отец просил не приезжать: их отправляли дальше.

Потом весточки от него приходили со станции Поворино, из города Урюпинска, еще откуда-то, и вдруг поздно осенью мы узнали, что наш отец совсем в другой стороне, за Доном, на окопах. Отправляли на север, а оказался на западе нашей области, где сейчас строили оборонительные рубежи. Узнали не от него, а от соседа, дяди Пети Аксенова, сослуживца отца. Тот писал, что живут они голодно, просил «прислать харчей и что-нибудь из теплой одежды». Была в его письме фраза: «Николай Чупров тоже с нами».