Канонада грохотала все ближе, и решительность наших мам — «уходить!», — которой мы так долго добивались, таяла.

А тут еще подлила масла в огонь бабка Устя. Молчала, молчала, даже с каким-то любопытством следила за нашими хлопотами, как смотрят взрослые на безобидные шалости детей, а когда мама стачала две отличные шлеи и Витька, достав из-под нар отцовский ящик с инструментами, сказал, что завтра идет с ним в овраг, она вдруг вышла из своего закутка.

— Вы зачем детей сбиваете с толку? — закричала бабка на наших мам, и я сразу узнал ту властную и сердитую бабку Устю, от зычного голоса которой у Витьки всегда голова втягивалась в плечи. — Зачем? Их и так не удержишь…

— А чего же мы здесь высидим, — возразила тетя Нюра. Но бабка Устя, словно задохнувшись, прикрикнула на нее:

— Своего ума нет, хоть у людей спросила бы. Куда пойдешь, куда детей потащишь? Посмотрите, что деится. Уже никого в поселке нет, отбегались…

— Но и сидеть тоже, — робко отозвалась мама, — смерти ждать…

Но и ее бабка Устя сердито окоротила:

— Ты, Лукерья, вольна своими детьми распоряжаться, а нас не сбивай. Не сбивай! Слышишь!

И все поняли, что в блиндаже последнее слово за бабкой Устей. Наши мамы могут говорить, предлагать, даже спорить, но решать будет она. Прожили у Горюновых почти месяц и до сих пор не знали этого только потому, что бабка Устя ни во что не вмешивалась, она была сама по себе, а мы — сами по себе. А теперь коснулось, как нам жить дальше, и она отстранила всех.

— Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки, — буркнул я.

— Замолчи! — Мать дернула меня за рукав.

Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.

— А мы все равно уйдем. Уйдем! — крикнул я.

— А ну марш на место, сверчок! — гаркнула бабка Устя.

Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега.

Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат: бу-бу-бу-бу, — и умолкает, бу-бу-бу-бу — и опять пауза. Тревожило то, что стрельба раздавалась в нашем овраге и время от времени вспыхивала в самом его конце, где овраг выходил к Волге. А это же было метрах в пятидесяти позади нас. Получалось, что стреляют как раз в том месте, через которое мы собирались выходить из поселка.

— Да, стрельба сегодня не такая, — сказал Витька.

— Она всегда не такая, — ответил я и в сердцах добавил: — А двуколку мы все равно сделаем. И уйдем отсюда!

Витька молчал. Видно, он, как и его мать, боялся ослушаться бабку Устю, но я еще раз повторил:

— Мы сделаем двуколку и уйдем.

Витька долго прислушивался к канонаде, даже попытался высунуть голову из нашего укрытия, подавшись ближе к двери.

— Палят в овраге, — сказал он. — Как бы дрожки не разбили.

И мы опять замерли. Стреляли не только слева, в овраге, но и прямо перед нами и справа. Впечатление такое, что полуторакилометровую полосу нашего сгоревшего и разбитого поселка сейчас рассекали на несколько частей, и теперь уже совсем нельзя было понять, где проходит линия фронта. Раньше хоть на берегу Волги не стрекотали автоматы, а теперь и туда просочилась пальба.

— Уж лучше бы бомбили, — вздохнул Сергей.

Когда совсем стемнело и мы закрыли дверь в блиндаж, постучала тетя Маруся. Ее стук знали все. Она дважды ударяла отрывисто, а потом барабанила дробью.

Ввалилась мокрая и в грязи. Оказывается, пошел дождь. Бусинки дождинок дрожали в ее темных волосах, выбившихся из-под платка. Тетя Маруся прямо у порога прислонилась плечом к столбу и с минуту стояла молча, с закрытыми глазами. Потом шагнула к нарам и, подвернув постель, присела.

— Еле проскочила, — выдохнула она. — Что-то не то там сегодня творится, — и она покосилась на дверь. — Какие-то шныряют по Нижней улице. Я окликнула, а они бежать.

— Может, не наши? — испуганно спросила тетя Нюра. Слово «немцы» она, видно, боялась произнести, как и все мы.

— Да нет, — раздумчиво ответила тетя Маруся. — Вроде шинели наши, а вот чего не отозвались, может, спешили куда. Шли шагом, а как окликнула, сразу побежали. Пригнулись и прямо мимо борщевского погорелья к оврагу. Ну а я сюда…

Как только в блиндаже появилась тетя Маруся, бабка Устя вышла из своего закутка и стала выставлять за дверь посуду. Она вынесла кастрюли, потом два тазика, и только когда взяла в руки ведра, с которыми мы бегали за водой, я понял, зачем она это делает. Сергей продолжал смотреть на бабку удивленно и с опаской, будто она помешалась, и я, толкнув его, шепнул:

— Воду собрать хочет…

Брат даже взвизгнул от удивления.

— Во хитрая!

Тетя Маруся вытерла концом платка мокрое лицо и продолжала:

— Видела я ваш тарантас, — кивнула она нам с Витькой и улыбнулась. — Хорошая тележка получится. Там и делов-то. Я передок откинула и уже выкатила его из оврага. Он легкий.

Видя, что мы молчим, вдруг неожиданно умолкла и тетя Маруся.

— Вы чего это?

— Да вот, — тетя Нюра указала глазами на бабку Устю.

А та словно не слышала обидных слов снохи. Сняв с себя телогрейку и стряхнув с нее капли дождя, она повесила ее на гвоздь у входа и не спеша прошла в свой закуток.

— Ну и глупо, — вслед ей сказала тетя Маруся. — Чего ждать-то? Пока прихлопнут? Я вон и Ильиничну свою уговорила…

— Вы как хотите, а мы как знаем, — прервала ее бабка Устя. Сказала, как отрезала, никто и слова больше не решился вымолвить, все затихли, будто виноватые перед ней. Ну и бабка — язва!

Тетя Маруся поднялась.

— Ну, смотрите, — только и сказала. И тут же ушла.

Больше эту добрейшую женщину нам видеть не довелось. До сих пор я не знаю, осталась она жива или погибла в ту дождливую ночь, в которую не стало многих. На следующий день ее уже не было в нашем поселке, как не было и тети Паши Бухтияровой с маленькой Катей.