Под первой ступенькой углы неповрежденные, помета нет. Я ощупывал каждую, косясь на ржавую дверь. Холодает. Дырявый дом — затылок лижут сквозняки. Где-то в воду залез — тапки скрипят. Ступени в хорошем состоянии. На пятки наступаю — скрипят. На носок — один хрен. Последняя ступенька. Я присел, муторно проскрипев, — рванула в голову кровь, сразу согрев. Скрипели не тапки, я — дурак! — это твари пищат, рядом. Откуда?

Дверь?! Не отсюда. Справа? Пищат немного, может, одна? Во, а теперь слышна куча. Самое время. Первый час ночи. Самка демонстрирует позу лордоза, а самец осуществляет садку. Недалеко. Но не сразу же за углом? Сомневаюсь, что норы за дверью. На ней цифры намалеваны, какая-нибудь щитовая. Похоже, здесь столики, жрут, зубы точат о жесть. Два миллиметра в день. «Иначе нарастут и сдохнешь с разинутой пастью», как говорил Ткачук, голова московской санэпидстанции. Не волок он дератизацию жилых объектов, и диссертация его по туркестанской крысе — ее-то он изучал, любил выезды в жаркое поле с уступчивыми лаборантками. Вот он и вышиб Старого после Олимпиады, стоило заикнуться о заниженных цифрах закрысенности.

Пол — свеженатоптано. Основные дорожки, застолбленные запахом, по стене. Под нижней ступенькой — дыра, отверстие в твердом грунте, шесть сантиметров, я закряхтел: неграмотно оставлять за спиной открытую нору. Время пастись. Первая же гулена обойдет меня сзаду и застучавшим сердечком, запахом смертного страха разгонит пищащие песни и пляски по щелям, — забьются и умрут, извергая ужас потопом на весь подвал. Залягут все, придавленные могильным — чужой. Не выйдет тогда выставка. Ничего деду не покажу.

Едва ступая, я взлетел на улицу.

— Иван Трофимович, иди сюда. Ну? Отмечены факты нападений?

Он громко отозвался:

— Никто.

— Не ори.

— В траве целых две, так носятся — как котята. В мусорке все время царапали, но не видал.

— И что?

— Ничего. Я ж говорю: не вылазят.

— Я спрашиваю: что, трясет, как всегда?

— Терпимо. Я ведь раньше не пробовал один стоять. Неловко. А постоял — как так и надо. Руки только потеют. — Он помахал ладонями и хохотнул. У меня заныл живот — так и свихнется.

— Тихо пошли. Все, как я. А? — Уловил заминку. — Теперь чего боитесь?

— Готов. Уже терпимо. — Осекся и хрипло вздохнул.

Я показал кулак двум мужикам, курившим у дальнего подъезда, запустил отставника в подвал, притворил дверь.

Первым делом я стребовал носовой платок, чтоб не обжечься, разложил на ладони, и вывернул лампочку над дверью.

От внезапного затмения никто в нору не рысил.

— Слышите характерный цокающий звук?

Иван Трофимович стыл с известковыми щеками — сейчас заплачет. Выходит, кодла гуляет под другой лампочкой. Пойдем. Под ступенькой нежилая нора? Разве удобно — все ходят. Начали копать и бросили? Они бы не потерпели рядом с жилой норой столик и туалет. Хотя…

Спустились, я ткнул направо:

— Что там?

У него подрагивали губы: коридор. Я понимаю, что не женская баня. Продольный? вилкой? глухой на один подъезд? Он трясся: ни разу не был. Да, как заселились — ни разу. Благодарю. А если нора жилая? Двенадцатиметровая с тремя гнездами и двумя родильными камерами? Тогда тварь выскочит прямо на ноги. Отвлекает меня. Где?

Я нашел ощупью банку из-под тушенки, вдавил ее пяткой в дыру под нижней ступенью. Все. Высунул морду из-за угла: коридор. На весь дом. Лампочки пятнами. Не люблю я такие коридоры, ты всем на виду. Трубы высоко на костылях. Слева и справа, что тоже гадко. Явно ничего не свешивается, не бегает. Слева. Справа пока не скажу. Послушай. Козел, дышит как паровоз. Оглянулся: седой, сквозь лицо прорастает череп, глотает — зря я. Стоять здесь? Нет, поговори с ним.

— Иван Трофимович, мы хозяева. Покажу, как они гуляют. Потом топнем, и нету их. Для наглядности. Для закрепления.

Как-то он вяло. Хоть повторяй. Я выступил в коридор и сразу к стене: правые трубы внешне чистенькие. Прямо, в десяти метрах, в стене широкий проем, метра на три, в нем свет. Неужели за ним площадка — они гуляют там?

Я глаз не спускал с ближнего к нам угла, где обрывались стена и свет, зверь выйдет оттуда. Мелькнет и уже в темени, гладя вибриссами стену, упрется в мой носок. Я, гладя спиной стену, двинулся к проему, поманив Ивана Трофимовича. Крысу увидел поздно. За всем не уследишь. Волоклась примерно посередке коридора — навстречу. Надземная текучая шерсть. Что бы ей не завернуть в проем? На хрен мы ей сдались? Сжал Трофимычу плечо: он пока не видит. Что? Замялась. И стала боком. У стенки. Черт! Не может она стоять боком к голой стене! Кому она проявляет недовольство боковой позой? И там кто-то сидит? Темно, не вижу.

Трофимыч весь передернулся, я, нехорошо растерявшись, озирался в последовательности: трубы — проем — коридор. Вот что: по коридору текли еще твари, взрослая и два щуплых крысенка, зачесалась башка — так и вся стая посыплется? Потрогал кнопку фонаря. Семенят точно нам в ноги, разбегаясь и собираясь. Неужто в ту нору?

Все, замедлились у проема, кучкуются, смотрят туда — ну, туда! — насторожены, твари.

Все, серой лентой в проем соскользнули старшие — три, откуда три? Крысята помелись следом. Странно, все перешли на рикошетирующий прыжок. Я отчетливо услышал глухое «тах! тах!». Сыпучий материал, вроде гравия. Куда они спрыгивали?

Разом разгулялись, заносились живей, шорохи сыпались по стенам, мнилось — рядом! Я позорно пошаркивал тапками подальше от греха, горбясь в предчувствии когтистого перестука по трубам над головой и крошек, летящих на шею, злясь, поскольку главное правило — работай, когда спят. На их территории, но без них. Зеленоватые глаза не должны видеть истребляющего агента, а ему не годится мудрить, куда поставить ногу.

Выждали и прокрались к проему в стене. Зажег фонарь и мазал светом вдоль коридора, чтобы никто не шел, наш черед.