Асе снился пожар на площади Льва Толстого. Снилось ей, что будто бы она сама и есть поджигатель, взобравшийся на крышу, но цели своей она не ведала, лишь знала, что так и следует поступить. Огонь стекал прямо с ее рук и разбегался потоками по крыше дома. Корона огня, венчающая «дом с башнями», доставала до солнца, и солнечный диск был весь в копоти, черным, и Ася пальцем рисовала на нем, как на зеркале, горизонтальную восьмерку – знак бесконечности – и обводила ее бесконечно, не в силах оторваться.

Разумеется, на пропажу старой шляпы, почти неношеной и совершенно ненужной, я не обратил бы никакого внимания, если бы накануне, заглянув в шкаф, дабы убедиться, что мой выходной костюм в полном порядке, не отметил машинально ее присутствия на верхней полке, а днем, когда полез за костюмом – отсутствие, так сказать, присутствия. Потом случилась нечаянная встреча с Аськой – на площади, под полыхающей башней дома Розенштейна, который привык я называть «маминым», а ближе к ночи… Ближе к ночи на полу прихожей был подобран смятый билетик на электричку, датированный сегодняшним числом. Выпал, должно быть, из внучкиного кармана – или там сумочки. Уж не одиночная ли тайная экскурсия в Павловск, по следам прабабушкиного дневника, в надежде на встречу с ведьмой в укромном уголке старого парка?

Аська, Аська, деточка моя… Понятное дело, последние стадии пубертата, безумство фантазий, когда жизнь как таковая предстает чередою ролей и игр. Сейчас, на нынешнем отрезке, это называется «играем бабушку».

Так уж вышло, что настоящих своих бабушек Аська не знала: невестка моя Наташа рано потеряла мать, а с новой семьей отца, проживающей ныне в заграничном городе Киеве, отношений не поддерживает, ну а Аллочка, Сашкина мамаша, – это, как говорится, отдельная песня.

Второй курс, вечеринка на даче у приятеля, вино, «Битлз», танцы до упаду. Знакомство после совместного пробуждения на продавленном диванчике террасы, поцелуи в электричке, поцелуи в темном кинозале, проводы до общежития (оне были из иногородних), окно, распахнувшееся в ночи, и пожарная лестница. «Залет», слезы, загс, пьяный тесть, говорливая теща, бледная мама, проваленная сессия, пересдачи, роддом. Съемная квартирка на окраине, пеленки, бессонные ночи, подработки, истерики, скандалы… Через полгода после рождения Сашки Аллочка с помощью каких-то там неведомых мне «нужных людей» устроилась буфетчицей на круизный лайнер и ушла в дальнее плаванье, а мы с Сашкой отправились домой, к маме Насте. В нашу тройственную семейную гавань Аллочка возвращалась трижды, с чемоданами заграничного барахла и сумками дефицитной снеди, знойная, пышнотелая, чернокудрая и алогубая, нечеловечески соблазнительная – и окончательно, бесповоротно чужая. Первая ее стоянка продлилась месяц. Вторая – неделю. (Сашка, говоривший уже бойко и правильно, очень ей обрадовался, только упорно называл «тетей», поскольку «мамой» для него на всю жизнь осталась бабушка Настя.) Третий ее приезд пришелся на мою командировку (преддипломная практика в области), и не знаю уж точно, что за разговор состоялся у нее с мамой Настей, только к моему возвращению все Аллочкины вещи из квартиры исчезли, а на моем столе (том самом, который ныне так облюбовала негодница Аська) лежал подписанный ее рукою и нотариально заверенный отказ от родительских прав на Сашку. Благодаря этой бумаге и, допускаю, некоторым дополнительным действиям со стороны мамы Насти, бракоразводный процесс прошел стремительно и без осложнений. Неожиданная Аллочкина уступчивость разъяснилась в зале суда: были равно заметны и ее округлившийся животик, и некий гражданин в модном кримпленовом костюме, заботливо поддерживающий ее за локоток. Когда бы не обезьяньи бакенбарды и не глумливо оттопыренная нижняя губа, спутника моей бывшей можно было бы даже назвать импозантным…

В тот момент, когда мы с Аллочкой обменялись прощальными улыбками на выходе из казенного зала, я отчетливо осознал, что первый матримониальный опыт станет для меня и последним. Нет, я не собирался в двадцать два года записываться в монахи и принимать обет целомудрия, в своей дальнейшей жизни предчувствуя и мимолетные романы, и многолетние «отношения», и даже пылкие влюбленности, не чуждые мне и нынче, сорок лет спустя. Но впустить кого-то третьего в сердце и душу, уже безраздельно отданную двоим – маме Насте и Сашке, общему нашему сыну, – я полагал для себя невозможным. Пока ровно через четверть века, за год до семидесятилетнего юбилея Анастасии Александровны, на свет не явилось маленькое чудо – Анастасия Александровна Вторая. И теперь это чудо самозабвенно – до потери чужих шляп – играет Анастасию Первую.

Впрочем, тогда, стоя на Архиерейской рядом с внучкой и глядя в полыхающие небеса, я как-то не думал, что совсем скоро мне тоже предстоит, до некоторой степени, «сыграть отца»…

А началось все с того, что очередная, по меткому внучкиному выражению, «присуха» – разумеется, не та престарелая Коломбина из газетного киоска, всего лишь склонная делать преувеличенные выводы из малейших проявлений мужского внимания, а весьма пикантная и вполне еще предпенсионная Мария Сергеевна из сберкассы – высказала мнение, что мне очень пошли бы усы. Я внял ее рекомендациям, и должен не без удовольствия сообщить, что результат превзошел все ожидания. Дамы, а иной раз и юные девицы, вдруг стали заглядываться на меня с таким неподдельным интересом, что сама Маша, продемонстрировав истинно женскую логику, на меня же и надулась и от очередного свидания уклонилась. Напрасно я полчаса прождал ее в нашей любимой кофейне на Большом и собрался уже уходить, и тут к моему столику подбежала, махая руками словно курица в полете, растрепанная особа неопределенного возраста в пестром балахонистом облачении и со страстными придыханиями воскликнула:

– О-о, боже мой, какое счастье! Я вам звонила, мне сказали, что вы задействованы в каком-то долгоиграющем проекте и вернетесь из Парижа только в сентябре. Я присяду, можно? – Не дожидаясь моего согласия, женщина-курица плюхнулась в кресло и потянулась к моим сигаретам. – Понимаете, этот урод Сивоконь опять что-то там намудрил, теперь нужна срочная досъемка. Просто горим! Выручите, умоляю!

– Э-э… – начал я, но темпераментная дама в пестром не дала вставить ни слова:

– Ну хотите, на колени встану! Выбирайте любой день на этой неделе, мы подстроимся, оплатим за два. Так что, Юрий Алексеевич, дорогой, драгоценный, да?

Она пытливо заглянула мне в глаза – и я впервые получил возможность открыть рот:

– Предложение ваше, сударыня, конечно, заманчиво, только боюсь, вы тут что-то напутали. Я никакой не Юрий Алексеевич, а вовсе даже Андрей Платонович…

После одной давней и малоприятной истории с участием сверхбдительных и не вполне трезвых блюстителей закона я не выхожу из дому без паспорта и валидола. На этот раз пригодилось и то и другое. Когда моя собеседница отдышалась и обрела дар членораздельной речи, я узнал о своем «поразительно-феноменальном» – особенно при усах – сходстве со знаменитейшим артистом… Фамилия, торжественно произнесенная ею, была мне неизвестна. Но о своем неведении я предпочел умолчать и только с важным видом кивнул, уже понимая, что сейчас последует предложение, от которого я не смогу, да, честно говоря, и не захочу отказаться.

До сего момента моя жизнь в кинематографе ограничивалась двумя незабываемыми днями, когда мы, шестеро оболтусов-второкурсников, обряженных в шинели Северо-Западной армии Юденича, самозабвенно скакали по полю возле Ораниенбаума, размахивая бутафорскими винтовками и красиво падая, сраженные меткими выстрелами красных матросов. В перерывах в тех же шинелях гоняли за портвейном в ближайший магазин, где нас под радостные клики местных алконавтов: «Ну все, ребята, наши пришли, хана теперь краснопузым!» – уважительно отоваривали вне очереди. На обратном пути чуть не загремели в отделение за исполнение монархических песен в нетрезвом состоянии – но нас отбили революционные братишки, дебоширившие, по счастью, в другом конце вагона.