Эти военно-судные комиссии постановили жестокие приговоры. В Инсаре, по словам Шишкина, было присуждено к наказанию более 300 человек. «Три дня лилась кровь ратников, и многие из них лишились жизни под ударами палачей! Из уцелевших… после наказания… часть отправлена в каторжную работу, часть на поселение, а другие на вечную службу» в гарнизонах отдаленнейших сибирских городов. В Саранске были наказаны: 8 человек кнутом с вырезанием ноздрей и постановлением знаков и сосланы на каторгу в Нерчинск, 28 чел. — шпицрутенами и 91 — палками и отосланы в самые дальние гарнизоны. Поработала комиссия военного суда и в Чембаре [66] . Что сведения Волковой относительно числа наказанных кнутом преувеличены, видно из донесения пензенского губернского прокурора (11 февраля 1813 г.), по словам которого «всех воинов по суду определено сослать в каторжную работу 43 человека». Но все же очень много обвиненных было подвергнуто жестоким телесным наказаниям, как это видно из слов того же прокурора, что из числа наказанных умерло до отправления в Пензу — в Инсаре 34, в Чембаре — 2, да еще в Пензе до отсылки в назначенные места из инсарских — 4, из чембарских — 2, т. е. 42 человека, и еще оставалось больных 6 человек, а также и из слов г.-л. гр. Толстого в донесении государя, что «наказание виновных было примерное и без малейшей пощады», хотя он сам признает, что виновные полки совершили преступление только вследствие «заблуждения» [67] . Что касается жителей города Инсара, преданных за участие в бунте и грабеже гражданскому суду, то, хотя многие из них были обвинены и присуждены к наказанию кнутом или плетьми и к ссылке в Сибирь или в золотые рудники в Екатеринбург, но, на основании манифеста 30 августа 1814 г., они были освобождены от наказания [68] .

Дальнейшее изучение неизданных документов может раскрыть еще отдельные случаи волнений крестьян в 1812 г., но все же нельзя не признать, что их было гораздо менее, чем ожидали пред нашествием Наполеона. «Многие из помещиков опасались, — говорит Вигель в своих воспоминаниях, — что приближение французской армии и тайно подосланные от нее люди прельщениями, подговорами возмутят против них крестьян и дворовых людей». Напротив, в это время казалось, что с дворянами и купцами слились они в одно тело… Простой народ… никогда (будто бы) «не показывал такого повиновения». Значительное спокойствие его повело даже к идеализации крепостного права. Француз Faber [69] писал из Петербурга какой-то даме 1 декабря 1812 г.:

Село Мишенское. (акв. Клара).

«Французы надеялись найти униженных рабов, мятежников, а увидели людей непоколебимо преданных своим господам, и Наполеон… встретил сопротивление, которое обмануло все его ожидания и разрушило его планы». Упомянув об его прокламациях, автор письма продолжает: «Русский народ не читает. Слово свобода для него лишено смысла; нужно было предложить ему дело, а не слово. Подчинение этого народа стало для него привычкою… Французы, придя в Россию, несколько раз предлагали крестьянам свободу». Но «эти честные люди… сохранили узы, объединившие их с правительством и их господами. Они даже сами скрепили их; они все поднялись вместе со своими помещиками на защиту общей родины. Там, где отсутствовали господа, управляющие по-прежнему заведывали имениями; крестьянские власти поддерживали установленный порядок среди своих товарищей, а оброки собирались как всегда» [70] …

«Восхваляя этих верных и преданных людей, — продолжает автор письма, — я как бы восхваляю рабство, и я не отрицаю этого вполне. В том виде, как оно существует теперь в России, можно, конечно, многое сказать в его пользу. Эти крестьяне — смышленые, ловкие, предприимчивые, веселые, храбрые, энергичные… рабы ли они? Разве помещики, их господа, пользуются своими правами, как тираны? Конечно, нет. Их отношения к крепостным крестьянам отличаются некоторою патриархальностью [71] , далеко не похожею на то, что некогда поддерживала на Антильских островах нация, считающая себя наиболее чувствительною и гуманною, и что немного лет тому назад восстановил нынешний глава ее, хвалящийся либерализмом своих идей и принципов [72] . И тот же человек, восстановивший рабство и торг неграми, явился с предложением свободы русским крестьянам…

Я скажу даже, хотя это покажется парадоксом и вызовет громкий протест кабинетного философа: …рабство, как оно существует в настоящее время в России, спасло на этот раз государство [73] … При большей степени просвещения каждый сравнивает свое положение с положением других, свою родину — с другими странами»; тогда «знают или думают, что может быть лучше… Наполеону невозможно было предвидеть безуспешность своих покушений на верность русского народа». Даже русские помещики совершенно не знали «этот превосходный народ и теперь сами винят себя в этом».

То, чего не хватало русским крестьянам до 1812 г., — возможность сравнивать свое положение с жизнью народа на Западе, явилось, когда русские солдаты и ополченцы побывали в Западной Европе. Это хорошо понимали декабристы, и один из них, известный писатель, член северного тайного общества, А. А. Бестужев, так выразил это в письме из крепости к имп. Николаю: «Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в дом, первые разнесли ропот в низшем классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине! Мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа. Войска, от генералов до солдат, пришедши назад, только и толковали, как хорошо в чужих землях. Сравнение со своим естественно произвело вопрос, почему же не так у нас… Злоупотребления исправников стали заметнее обедневшим крестьянам, а угнетения дворян — чувствительнее, потому что они стали понимать права людей». Неизданные документы, действительно, дают несколько примеров волнений, вызванных возвращением ратников на родину.

В манифесте 18 июля 1812 г. о созвании ополчения было сказано: «Вся составляемая ныне внутренняя сила не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение… Каждый из… воинов при новом звании своем сохраняет прежнее, даже не принуждается к перемене одежды и, по прошествии надобности, т. е. по изгнании неприятеля из земли нашей, всяк возвратится с честью и славою в первобытное свое состояние и к прежним своим обязанностям» [74] . Именным указом 30 марта 1813 г. было распущено смоленское и московское ополчения; указ оканчивался следующими словами: «да обратится каждый из храброго воина паки в трудолюбивого земледельца и да наслаждается посреди родины и семейства своего приобретенною им честью, спокойствием и славою». В указе 22 января 1814 г., которым были распущены ополчения петербургское, новгородское, ярославское, тульское и калужское, было упомянуто о том, что ополчение многократно отличилось при осаде Данцига, взятого после годичного упорного сопротивления [75] .

Бой Перновского полка в Вязьме 22 октября 1812 г. (Гессе).

Гавр. Ром. Державин, известный поэт, уведомил в 1814 году главнокомандующего в Петербурге Вязмитинова, управлявшего министерством полиции, что ратники, возвратившиеся из новгородского ополчения в его имение, объявили ему, что они «отпущены на время» (так, вероятно, поняли они слова манифеста о временном ополчении) и, будучи казенными, помещикам служить не могут. Им старались внушить, что они «обращены совершенно в первобытное состояние», но они не слушаются и ни на какую работу идти не хотят. Очевидно, ратники никак не могли себе представить, что наслаждение «среди своих семейств спокойствием», обещанное им именным указом 22 января 1814 года, означает не что иное, как пребывание по-прежнему под гнетом почти неограниченного помещичьего произвола. Вязмитинов (23 июля 1814 г.) предписал и. д. новгородского губернатора Муравьеву внушить ратникам Державина, чтобы они, согласно прямой воле государя, выраженной в манифесте и двух указах, исполняли беспрекословно все возложенные на них обязанности и «помещику своему были бы совершенно послушны». Державину же Вязмитинов предложил того из ратников, который «возбуждает смуту между людьми» и грубит господину, сдать в рекруты, но без зачета, так как он, избегая рекрутчины, отрубил себе один сустав пальца [76] .