Пэдди была фамилия его юного клерка, ярого поклонника виски и джина…

Подумав и поколебавшись несколько минут, Бартес решился завязать разговор с интересовавшим его знакомым незнакомцем.

Он незаметно для других подошел к нему и сказал так, что никто не мог слышать:

— Гастон де Ла Жонкьер, если не ошибаюсь?

Окликнутый господин с живостью обернулся к нему, и у Бартеса не осталось никакого сомнения: это он, он, его давний друг!

— Да, это я, — сказал тот просто, — но кто вы и откуда знаете мое имя?

Вместо ответа Бартес предложил ему взойти на судно «Иен», прибавив:

— Здесь неудобны объяснения, а между тем я хотел бы поговорить с вами о многом…

— О Бартесе, может быть?

— Да, и о нем также.

— О, в таком случае я охотно иду к вам! — радостно воскликнул Гастон.

И только войдя в свой кабинет и заперев за собой дверь, Бартес, выпрямившись во весь рост, остановился перед своим гостем и сказал ему:

— Гастон, узнаешь ли ты меня?

Ответом ему было радостное и восторженное восклицание, с которым Гастон де Ла Жонкьер бросился к нему в объятия.

БАРТЕС И ЕГО ДРУГ, ТАК НЕОЖИДАННО встреченный им, — и где же? в Сан-Франциско! — более часу просидели в каюте, ведя живую и откровенную беседу. Гастон сообщил своему другу, что он едет в Китай — по одному конфиденциальному поручению французского правительства — и по дороге заехал в Америку затем, чтобы познакомиться с ней.

— В Китай?! — воскликнул Бартес. — Я ведь тоже туда направляюсь! Так едем вместе! Может быть, я смогу помочь тебе чем-нибудь.

— Еще бы не смог, — принц Иен! Черт возьми, не всегда можно иметь такую протекцию!.. Я тоже думал об этом! — воскликнул Гастон. — Хорошо! Дело решенное, — я остаюсь у тебя на твоем судне!

Бартес описал приятелю все: и жизнь в Нумеа, и бегство из ссылки, и усыновление затем его покойным Фо; рассказал также и о двух неприятных историях, которые обрушились на него в Сан-Франциско, и о совете американского капитана поскорее уехать из Америки. Во время этой дружеской исповеди Гастон выказывал явное беспокойство, что Бартес объяснял сильным впечатлением, производимым на друга его романическими приключениями. Каково же было его удивление, когда Гастон, выслушав все, сказал ему наконец:

— Знаешь ли что, дружище? Мне кажется, что ты впутался сам того не подозревая, в какое-то весьма важное политическое дело, которое вот уже три дня заставляет работать без устала телеграф между нашим генеральным консульством в Сан-Франциско и посольством в Вашингтоне.

— Черт возьми, если так, то…

— Не перебивай меня, слушай внимательно! Все поведение этого де Сен-Фюрси, или Гроляра, было направлено на то, чтобы помешать вашему отплытию отсюда, пока он ожидает правительственного разрешения из Вашингтона арестовать и твое судно, и весь его экипаж с тобой вместе! Я склонен думать, что тут кроется просто недоразумение; но чтобы выяснить его, пришлось бы сказать им, кто ты, а это кончилось бы обратной отправкой тебя в ссылку! Поэтому уезжай отсюда сегодня же ночью! Мне кажется, что время еще есть, — в Вашингтоне не любят торопиться в угоду иностранцам; но наш посланник там все-таки не дремлет, и здесь, в консульстве, с часу на час ждут от него решительных распоряжений и приказаний… Я сам чувствую себя здесь как бы пойманным и потому не выйду отсюда, иначе как в Китае; здесь же ни один глаз не должен видеть меня как бы в союзе с тобой. Итак, отведи мне какую-нибудь каюту, в которой я и запрусь до выхода нашего в открытое море. Меня могут найти здесь только в случае твоего ареста, которого ни за что в мире я не желал бы дождаться!

— Говоря правду, дружище, ты, кажется мне, преувеличиваешь мое опасное положение, и потому…

— И потому ни слова больше, — перебил Гастон, — иначе я стану думать, что ты не доверяешь мне! В эту минуту я не могу ничего более прибавить к тому, что сказано мной! Я хочу только спасти тебя от большого несчастья, так как вижу из твоего рассказа, что ты во всей этой путанице ни при чем, хотя я, по долгу службы, обязан был бы предоставить тебя твоей участи… Ну, одним словом, ты узнаешь все после, а теперь повторяю тебе: запри меня в какую-нибудь каюту подальше от любопытных, и только!

Эти опасения и таинственность друга невольно передались и командиру «Иена» — он не стал более расспрашивать Гастона, вполне уверенный в его искренности, и, отведя ему каюту, отдал приказ к отплытию в наступающую ночь.

На «Иене» началось движение среди экипажа, впрочем, без шума и суеты. Матросы проворно наполняли мешки углем и раскладывали их повсюду, где только оказывалось свободное место: клали их даже в офицерские каюты… Караульные, выставленные Васптонгом, смотрели на всю эту работу равнодушно, так как, по их мнению, мешать хозяйственным распоряжениям не входило в круг их обязанностей: они получили приказ смотреть лишь за целостью имущества судна, но не мешать заготовке на нем различных хозяйственных предметов, как уголь и тому подобное.

Между тем ровно в полдень открылось заседание суда. Ни командир «Иена», ни его адъютант не явились туда, вследствие чего они были приговорены к штрафу в пятьсот долларов и к десятидневному заключению в тюрьме…

История, таким образом, разыгралась не на шутку, и весь город с огромным интересом выжидал, чем все это может кончиться!..

В три часа пополудни броненосный фрегат с французским флагом на носу прибыл на рейд. Лоцман, который отправился ему навстречу, передал его командиру какой-то пакет от французского консула, после чего судно, вместо того чтобы прямо остановиться у верфи, поместилось так, что для «Иена» оставался лишь самый узкий проход, через который с трудом можно было пробраться.