Жорж была на шесть лет старше его, зрелая женщина с двумя детьми, которая в нужные моменты становилась настолько по-матерински понимающей, что напоминала Фредерику о его детских годах в Польше. Она смогла странным образом пробудить и поддерживать в молодом гении такое дорогое ему чувство ностальгии по детству, по родине.

И сейчас, именно сейчас, когда он должен был отдать дань своей любимой земле, воспоминания о Жорж мучили и терзали его, не позволяя думать ни о чем другом. Он был не в состоянии писать музыку, ни тем более играть. Сидя неподвижно перед раскрытым фортепиано, перед чистыми листами нотной бумаги, он вспоминал ее письма. В них она говорила, что их души встретятся на небе, что он навсегда будет ее ангелом. Ему вспоминались дни, проведенные вместе на Балеарских островах и Майорке. На острове, где он так сильно страдал от болезни, но где был счастлив с ней. А она заботилась о нем, куда меньше внимания уделяя больному сыну и роману, который следовало срочно заканчивать.

Жорж взяла все хлопоты о нем на себя, освободив от чувства подавленности, которое всю жизнь сопровождало Фредерика и которое сейчас снова овладело им. Ощущение приближения смерти, ее предчувствие, неотвратимое и жестокое, парализующее и не позволяющее творить свободно… Без Жорж у Фредерика не осталось защиты перед страхом смерти.

Она была его покровительницей, она изгнала все его кошмары, позволив высвободиться невероятной творческой энергии. И тогда за роялем он мог создавать свои шедевры или играть так, что не боялся ничего, даже смерти.

Он хотел бы вернуться к ней, но их разрыв оказался слишком бурным, слова, высказанные в порыве гнева, — слишком ранящими. Их любовь, которую они называли «небесной», склеить было невозможно.

Жорж страшно оскорбила Фредерика, выведя его в своем последнем романе в образе князя Кароля. Образ был сразу узнан всеми. Раненое самолюбие Шопена не позволяло ему мечтать о примирении. Она выставила на общее обозрение все его недостатки, все, что знала о нем. Он старался изгнать ее из своего сердца, не испытывать никакого сожаления или ностальгии по прошлому счастью. Ностальгия… она могла быть теперь только по родине. Но и она не помогала ему собраться с духом, чтобы посвятить музыку своей любимой Польше. Слова кантаты, казалось, говорили о нем: «Над серыми скалами созерцают землю обетованную золотые лучи Божественного света — конечную цель, пределы, к которым устремляются земные братья: но никогда не смогут они их ни достигнуть, ни разделить с ними счастье. И может быть, навсегда забытые, исчезнут навечно из памяти».

Да, слова говорили о нем. Он больше не мог следовать за той, которую любил, не мог снова утешиться в ее объятиях, хотя желал этого больше всего на свете. Сожаление о невозможности вернуться к былому убивало в нем все способности к созиданию. Впервые он не мог выразить свои чувства в музыке, не мог притронуться к клавишам.

«Это болезнь».

Фредерик почувствовал собственную неискренность. Он отдавал себе отчет, что остававшаяся в нем энергия не растрачена. Она еще может быть освобождена, как в те времена, когда он был с Жорж. Это душа хотела смерти, а не тело. И следовало сопротивляться всеми силами. В andante нужно сменить тональность. Может, взять соль мажор, звучащий решительно и твердо?

Он сидел перед роялем в полном одиночестве и впервые за эти месяцы знал, что нужно делать. Нужно оттенить патетику текста сдержанной музыкой, предоставив мелодии главное место. И именно так назвать этот отрывок — «Мелодия». Cantabile, которое врезается в память и остается в ней навсегда. Cantabile, которое нравится богам.

Только после этого придет смерть и конец страданий. Достаточно лишь музыки, его последней, самой простой мелодии — завещания Фредерика Шопена.

Взгляд, затерявшийся в пустоте. Равнодушная улыбка.

Памела вернулась домой полумертвая, упала в объятия Джима, прозрачная, опустошенная, и его сердце сжалось. Но он снова свел все к шутке: «Знаю, что ты теряешь сознание, когда видишь меня».

Джим слишком любил ее, чтобы трезво оценивать положение вещей. С ней он терял все ориентиры, предпочитал не видеть фактов и реагировал по привычке. Раньше Памела всегда улыбалась, но не сейчас. Она была практически без сознания, как прокаженный в последней стадии, когда нервные окончания полностью атрофированы. Если бы ее сейчас жгли огнем, она не заметила бы.

Джим посмотрел на Альдуса. В глазах его таилась бесконечная печаль. Музыкант отнес Пам на руках в другую комнату и уложил на кровать. Откашлявшись, сказал:

— Это пройдет, как обычно.

— Да, постараемся привести ее в нормальное состояние, — подхватил Альдус.

Джим кивнул, хотя не верил в это:

— Мы столько раз пытались снова сблизиться, но, кажется, сейчас это уже невозможно.

Джим находился в отчаянии. Альдус понимал, что эта встреча отбросит его назад, в депрессию.

К сожалению, уже ничего нельзя было сделать. Мелодия оказалась фальшивой. Страсть к Памеле стала настоящей клеткой, тюрьмой для Джима, и он не освободится от наваждения, пока не поймет правду.

Но чаша еще не переполнена. Как скоро это случится? Альдусу придется следить за обоими, другого выхода нет.

Даниэль Дженессе спит мало и обычно не видит снов. Или просто не может вспомнить их. Кто-то когда-то сказал ей, что ее рационализм блокирует фантазию. Но сегодня ночью она видела сон, четко помнила его и долго думала о нем.