Шрифт:
— Все кончено, — прошептал Симург. — Я ведь предупреждал… Такой молодой… Такой талантливый…
Я летел пальцем по табличкам. Как-то с размаху нашел! Вдавил кнопку звонка…
Из мембраны домофона отозвался Шольц: — Добрался? — затрещал, открываясь, замок, я потянул дверь. — Поднимайся, семнадцатый этаж…
— У нас нет никаких сил, — залился девичьими слезами Симург. — Нет сил…
Безвольная свинцовая слабость гирями повисла на теле: — Шольц, плиз, я сам не доберусь…
— Ладно, жди…
Я ждал, придерживая дверь, а Шольц все не шел.
Молчавший до того Симург, оборвал рыдания: — А ты хоть дома не перепутал? Они же одинаковые. Что если Шольц живет в другой башне? Он оттуда вышел! Уже давно! А тебя не нашел! Потому что ты, как дурак, стоишь тут!..
Я озадачился и задышал — легочный приступ тоже оказался мерзкой обманкой…
Но вдруг реально Шольц спустился из второй башни? Надо бы проверить…
— Дверь не бросай, — подсказал Симург. — А то захлопнется! Заебемся снова звонок искать…
Я как можно шире ее распахнул, медленную дверь. Побежал прочь от крыльца, чтоб глянуть — не ищет ли меня Шольц возле соседнего «близнеца». И бегом назад, чтобы не дать двери защелкнуться…
Погубленный печеньем разум отказался от всякой логики: если я дозвонился Шольцу по домофону, то уж, наверное, он выйдет из этого же подъезда…
Я все открывал настежь дверь, потом мчался во двор — пару секунд высматривал Шольца и спешил на крыльцо…
Спустился Шольц, в шортах и тапочках. Он был чем-то похож на «рукколу»-Витю, только в лице его преобладали лукавые монголоидные черты.
Истерик и провокатор Симург почему-то застеснялся Шольца: — Ты это… Скажи ему, если упадешь в обморок, чтобы он скорую к вызвал, — вяло посоветовал Симург. И куда-то подевался…
— Отпустило, что ли? — понял Шольц.
Наваждение кончилось — все разом, будто близорукий надел очки и увидел. Или было темно, и включили свет. Щелчком прекратилось. Я лишь почувствовал, что покрылся липким, густым, словно солидол, потом.
— Отпустило…
— Ну, пошли тогда чаю попьем, — предложил Шольц.
Из высотного окна Шольца открывалась замечательная панорама. Город напоминал добросовестный музейный макет — со спичечными домами, с трамвайными путями и электропроводами. Глядя на башню Александерплатц, я понял, что она вовсе не чупа-чупс, а пронзенный спицей мяч для гольфа.
В теплое закатное небо точно подбросили марганцовки, оно истекало химическим багрянцем. Где-то на дне, чуть повыше картонных деревьев кувыркались крошечные летучие мыши, похожие на крупицы.
— Это не Симург, — сказал Шольц. — И не внутреннее «Я». Это гашиш с тобой говорил. Просто ты ему не понравился, и он тебя пугал…
Я соглашался. В конце концов, Шольц имел полное право изображать из себя дона Хуана.
— Кстати… Я не стал бы называть это «трипом». Собственно, «трипа» у тебя и не было…
— А что же?
— Так… — Он улыбнулся. — Обычная «шуга»…
Спустя час я засобирался домой. Велосипед, который я оставил непристегнутым у подъезда, оказался на месте — чудесным образом его не тронули вездесущие турецкие тати.
Монотонное вращение педалей оживило поэтическую железу. Помню, в дороге родилось четверостишие, перепев раннего Высоцкого:
Мой первый трип был мексиканский гриб, Второй мой трип — печение с гашишем. Ребята, напишите мне письмо! — Не бзди, братуха, завтра же напишем!..Рафаэль
Выходец из Средней Азии, Рафаэль Назиров находится в плацкартном вагоне поезда № 19 Москва-Харьков. Сам Рафаэль применительно к себе не пользуется словом «выходец». Ему запомнилось красивое название «уроженец»: в нем ветер водит смычком по проводам и шумят медленные пески — только не вспомогательный стройматериал, а бесконечное вещество необозримых пустынных пространств.
За вечерними окнами вагона — сизая октябрьская темень. По коридору движется сумрак, состоящий из топчущихся, нагруженных поклажей теней. «Шу-шу-шу» стелется по вагону. Рафаэль плохо понимает вот такой торопливый чужой язык. Люди, которым тяжело и тесно, не говорят, а сорят из лопнувшего пакета сыпучим продуктом: крупой или макаронами.
Воздух пахнет теплой ржавой водой, окалиной и смолой. Запах густой, вчерашний, словно степы поезда освежили специальной железнодорожной краской.
Последний год Рафаэль мало пользовался речью. То в одиночестве работал на объекте, то не было ни одного земляка. Раньше он думал на родном диалекте и чуть-чуть русскими словами, по с каких-то пор зрение потеснило ум. Рафаэль просто смотрит на человека, предмет и тем самым его думает. В остальных случаях в голове Рафаэля колышется рябь образов, лишенных словарного скелета.