По образцу отцовских и дедовских велись и отношения в патриархальном семействе обломовцев, где номинальным главою считался, конечно, муж и отец, но, благодаря совсем нечестолюбивым нравам обоих супругов, реальная власть между ними делилась поровну. Муж в весьма покойнойманере «руководит» дворней («Он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе. — Эй, Игнашка! Что несешь, дурак? — Несу ножи точить в людскую, — отвечает тот, не взглянув на барина. — Ну, неси, неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!»), а жена — тоже «сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку <…>, потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну или Степаниду Агафьевну <…> погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уже созрело; там привить, там подрезать и т. п.» (с. 88). Порой жена даже берет верх над главою дома, когда тот допускает ему самому досадный промах в знании обычаев или примет (скажем, что это, если «кончик носа чешется» — «быть покойнику» или «в рюмку смотреть»? — С. 104).

Уже древние греки различали в любви такие разновидности, как легкомысленный лудус, т. е. преходящее половое вожделение, и пылкий эрос— страстное физическое влечение полов друг к другу, спокойно-нежную сторге, т. е. симпатию, уравновешанную духовным началом влюбленных, и рассудочную прагму, иначе говоря, чувство, питаемое иными достоинствами его «предмета», а также любовь- филия, когда любят за какие-то обещания любимого, связанные с ним перспективы и т. п., и любовь- агапэ, под которой разумелось чувство безусловное и совершенно бескорыстное. Гончаровская типология любви в «Обломове» учитывает эту классификацию, но в целом является вполне оригинальной.

Своим пониманием любви характеризуются олицетворяющие светско-чиновничий и журнально-литературный Петербург «визитеры» Ильи Ильича — Волков, Судьбинский и Пенкин (начисто безликий Алексеев и в этом вопросе не имеет никакого мнения). Каково оно? Вот первый из них признается Обломову: «Я… влюблен в Лидию, — прошептал он» и добавляет: «А Миша в Дашеньку влюблен» (с. 18). Волковская любовь — чувство, что называется, за компанию, т. е., как все однотипные страстишки, стандартное. Господин «с сильно потертым лицом» — чиновник Судьбинский о любви не упоминает вовсе, зато о своих матримониальных перспективах повествует Илье Ильичу так: « Деньгинужны: осенью женюсь» (с. 22). И последующим пояснением на обломовское «Что ж, хорошая партия?» убеждает читателя, что «деньги и брак он поставил рядом недаром»: «Да, отец (невесты. — В.Н.) действительный статский советник; десять тысяч дает, квартира казенная(т. е. за счет государства. — В.Н). Он нам целую половину отвел <…>, мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить…» (там же). Литератор Пенкин о своих нежных чувствах также не поминает, но в восторге от «обличительной поэмы»… «Любовь взяточника к падшей женщине», очевидно, растрогавшей его своей «животрепещущей верностью» (с. 24, 25). В целом «любовь» этих персонажей столь же однолика и банальна, как и представляемые ими «образы жизни» и держится на тщеславии, чувственности или откровенной корысти. Те же рычаги будут, можно не сомневаться, определять и их семейно-домашнее существование.

Видимостью любви при ее фактическом отсутствии представлены в «Обломове» взаимоотношения Ольгиной тетки и барона фон Лангвагена (от нем. — «длинный вагон»). «Она, — сказано повествователем о Марье Михайловне, — ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн… Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат…; они, по-видимому, любят быть вместе <…>; обходится она с ним так же, как с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно. Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то старинную дружбу <…>; но в отношениях к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу» (с. 173).

Тетка Ольги и барон предпочитают быть друг с другом оттого, что оба — воплощение светского комильфо, которому принесли в жертву все живые чувства и побуждения. Человек сугубо сословный и эгоистичный, Марья Михайловна не имеет собственных детей, но приютила племянницу; у барона нет и этого. Правда, в начале четвертой части он «вздумал посвататься за Ольгу» (с. 305), но этим обнаружил лишь полное непонимание этой совершенно некастовой и самобытной девушки.

У барского слуги Захара, женившегося не «солдатке» Анисье, не могло быть своего дома, даже в условиях деревни, не только города. Детей с Анисьей они, став супругами в зрелом возрасте, завести опоздали. Но главной причиной этого — во всяком случае для Захара — скорее всего было наличие у последнего своего рода «приемного» дитяти, которым издавна был для него сначала маленький, а потом и взрослый, но все такой же беспомощный Илья Ильич. Что касается любви и тем более страсти между Захаром и Анисьей, то как истинный обломовец Захар мог лишь посмеяться над всяким, кто вздумал бы предложить ему столь нелепую в его глазах идею. В итоге Захар и Анисья, пребывая бок о бок с Обломовым, живут фактически раздельно. В доме Пшеницыной Захар сам оборудовал себе « угол(ср. с „благословенным уголком“ Обломовки) или гнездо», куда не проникали «ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи»: «Комнатка его была без окна, и вечная темнота способствовала к устройству из человеческого жилья темной норы. <…> Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему» (с. 364–365). В этой своей самоизоляции от умной, догадливой и деликатной к его мужской амбиции Анисье Захар довел до крайности тот постепенный отход Ильи Ильича от требовательной любви Ольги, который свершился в течение третьей части романа. Да и в целом, как уже говорилось, отношения Захара и Анисьи — это комический аналог взаимоотношений главной любовной пары «Обломова». Есть в них и комическая перекличка с парой Илья Ильич — Агафья Матвеевна. Это те локти, которые, полные и красивые у Пшеницыной, восхищали Обломова, а в обхождении Захара с его супругой преобразились в боевой локотьее суженого.

Пансионная подруга Ольги Сонечка во второй части произведения уже замужем и, видимо, передавая свой матримониальный «опыт», поучает Ильинскую, как вести себя с Обломовым (с. 214, 220). Смысл ее советов не оставляет сомнений — это опыт кокетства и женских хитростей для уловления, а потом удержания супруга, но, разумеется, не опыт подлинной любви. И в понимании последней Сонечка — всего лишь полярная крайность чопорной эгоистки Марьи Михайловны.

Переходим к разновидностям любви, брака и семейного дома, воплощаемым взаимоотношениями основных персонажей «Обломова». Как разумеют первейшую симпатию людей и что ждут от нее Илья Ильич, Ольга Ильинская, Агафья Пшеницына, Андрей Штольц? С какими результатами прошел каждый из них школу любви!

«Обломову, — говорит романист о заглавном герое периода его жизни на Гороховой улице, — среди ленивого лежанья в ленивых позах <…> и среди вдохновенных порывов, на первом планевсегда грезилась женщина как жена и никогда — как любовница»: «Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий к другим» (с. 159). У страстных женщин, думал Илья Ильич, «любовники есть»; «а подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд» (там же). «Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе» (с. 160).

Как мы помним, именно такая подруга — «как идеал, как воплощение целой жизни и торжественного покоя» (с. 159) — виделась Обломову центром чаемых им «образов жизни» — и по преимуществу дворянско-барского, и «поэтического», в духе западноевропейских и отечественных авторов-сентименталистов.

Между тем, встретив в Ольге Ильинской, как он полагает олицетворение этого идеала, Илья Ильич испытал к ней вовсе не спокойное и ровное, а страстное чувство: «ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным не нее <…>; им глядел не Обломов, а страсть» (с. 159).