Он опустил руки и мы увидели, что он ревет. Сэр Освальд не станет приводить здесь свое мнение о людях, способных плакать по любому поводу.

«В ЧЕМ ДЕЛО?!» — заорали мы, а Дора и Дэйзи подскочили к нему и принялись гладить его и похлопывать, только бы бедняжка Денни рассказал им, что с ним случилось. Он сказал, все в порядке и пусть все идут дальше, а его заберут на обратной дороге.

Освальд подумал, что у Денни мог разболеться живот, и он не хочет признаваться в этом перед всеми, поэтому велел всем идти дальше, а сам остался с ним и сказал:

«Хватит валять дурака, Денни. Живот болит, что ли?»

Денни перестал плакать и сказал: «Нет!», — да так громко, как будто это я был в чем-нибудь виноват.

«Ладно», — сказал ему Освальд, — «ты сам знаешь, что портишь нам всю игру. Выкладывай, в чем дело?!»

«А ты никому не скажешь?»

«Конечно, если ты против», — мягко сказал ему Освальд.

«Это мои башмаки».

«Снимай их».

«Смеяться не будешь?»

«Нет!» — заорал Освальд еще громче, чем раньше орал Дантист, и все оглянулись посмотреть, что происходит, но Освальд подал им знак, чтобы они продолжали идти, а сам, нагнувшись, начал смиренно и бережно развязывать сандалии на ногах своего изнуренного спутника. Денни и не подумал мне помочь, а только ревел.

Освальд снял правый башмак — и страшная тайна открылась ему…

«Ну, знаешь ли!» — в справедливом негодовании воскликнул Освальд.

Денни зарыдал — потом он говорил, что не рыдал, а просто плакал, но если Освальд уже и в реве ничего не понимает, я лучше не буду писать эту книжку.

Когда Освальд снял с Денни ботинок, он бросил его на землю и слегка наподдал ногой. Из ботинка высыпались и покатились по земле горошины — целая куча.

«Может быть, ты все-таки объяснишь», — сказал совершенный рыцарь в полном отчаянии, но сохраняя учтивость, — «КАКОГО ЧЕРТА тебе это понадобилось?»

«Не сердись», — заныл Денни, поглаживая свои пальчики на ногах и почти перестав реветь. — «Я же говорил, пилигримы клали в свои ботинки горошины, и — ты же обещал не смеяться».

«Никто и не смеется», — сказал Освальд по-прежнему с отменной учтивостью.

«Я не хотел вам говорить, потому что я хотел быть лучше всех, и я подумал, если скажу, вы тоже захотите, а когда я сперва сказал про горошины, вы не захотели. В общем, я взял с собой несколько горошин, а по дороге потихоньку запихал их в башмаки.»

В глубине души Освальд думал: «Жадность до добра не доводит,» — ведь Денни и впрямь пожадничал, пусть даже и в послушности.

Вслух Освальд продолжал молчать.

«Видишь ли», — пустился в объяснения Денни, — «Я очень хотел быть хорошим, и раз мы решили, что от паломничества мы станем хорошими, надо было делать это как следует. Я решил, пусть ноги натрет, лишь бы стать как следует хорошим. И потом я хотел играть по всем правилам, ты ведь всегда ругаешь меня за то, что я играю не так».

Эти слова тронули нежное сердце сэра Освальда.

«По-моему, ты и так достаточно хорошо», — сказал он. — «Я позову ребят — да не будет никто смеяться».

Все собрались вокруг Денни, и девочки подняли страшную суматоху. Дикки и Освальд стояли в стороне, размышляя, что все это очень хорошо, и в особенности Денни, а вот как теперь вернуться домой.

Когда они высказали вслух эту мысль, постаравшись, как могли, смягчить ее, Денни ответил:

«Ничего страшного — кто-нибудь меня подвезет».

«Здесь тебя никто не подберет», — сказала Алиса, — «здесь только пешеходы. Надо выйти на проезжую дорогу там, где торчат телеграфные столбы.»

Дикки и Освальд сплели руки так, чтобы получилось кресло, и вместе поднесли Денни к дороге. Там мы уселись на обочине и принялись ждать. Никого не было, только пивовар со своей бочкой проехал мимо нас, но он дремал на ходу и нас не услышал. Надо было бы броситься вперед, подобно молнии, и схватить лошадей под уздцы, но об этом мы подумали слишком поздно.

Мы сидели в пыли у дороги. Паломники уже начали роптать и поговаривать, что лучше было бы вовсе не отправляться в это паломничество. Само собой, Освальд не принадлежал к числу этих малодушных.

Когда же отчаяние начало пожирать благородные внутренности самого Освальда, мы вновь услышали перестук лошадиных копыт, и показалась коляска, в которой ехала леди.

Мы позвали ее на помощь, размахивая руками и вопя, словно пережившие кораблекрушение моряки.

Она натянула вожжи и остановилась. Не слишком старая леди, лет двадцати пяти, на мой взгляд, и довольно симпатичная.