Автор полагает, плановое хозяйство способно регулировать биохимию организма, минуя прямое биохимическое воздействие. Да ведь это шаманизм, первоначальная магия в чистом виде. Платонов целиком разделяет эти убеждения — дисциплинировать все и превратить в производительную силу.

Спустя много лет после этих слов, в конце 80–х и в начале 90–х годов XX столетия наша газетная публицистика заговорила о русском фашизме, недоумевая: откуда он в стране, так потерпевшей от фашизма? Естественный вопрос, однако сопоставим теорию и практику германского фашизма с тем, что говорилось и делалось в России после революции. Если отбросить национальные различия, много похожего: дисциплина, производство, вмешательство во все области индивидуальной жизни; коллективные ценности, пренебрежение личным бытием, примитивный образ человека. Одна из очень важных причин, объясняющих, я думаю, отчего западный мир поднялся против фашизма, состоит как раз в этом — фашизм разрушал исторические ценности, выработанные в течение столетий, в частности ценность индивидуальной жизни.

Ничего похожего в России, которая потому и оказалась беззащитной перед собственным фашизмом, возникшим, разумеется, не в конце 80–х годов — тогда он лишь обнаружился. Задолго до вдруг (и справедливо) спохватившихся журналистов русский мыслитель Г. П. Федотов писал в статье «Новый идол» (1935): «Вчера можно было предсказывать грядущий в России фашизм. Сегодня он уже пришел». «Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма (кстати, и весь мировой фашизм поднялся на ленинских дрожжах)». «Сталинизм есть одна из форм фашизма…» [48] .

В начале XXI в. эта мысль едва ли вызовет возражение, если рассматривать родственность двух режимов не публицистически, а по существу, которое состоит в том, что оба являются тоталитарными, т. е. абсолютно исключающими, вопреки пропагандистской фразеологии каждого, любую индивидуальную самостоятельность и сводящими на нет как раз то, что делает человека человеком. По этой-то причине оба режима именуются бесчеловечными.

Об этом и писал Ленин в «Очередных задачах Советской власти» (1918), рассуждая «о значении именно единоличной диктаторской власти»: «Всякая крупная машинная индустрия — <…>источник и фундамент социализма — требует безусловного и строжайшего единства воли, направляющей совместную работу… десятков тысяч людей<…>Но как может быть обеспечено строжайшее единство воли? Подчинением воли тысяч воле одного» [49] .

Так и произошло, причем «подчинение воле одного» до чрезвычайности близко — не говорю, тому, к чему звал, например, Маяков — ский (беру почти наугад из поэмы «В. И. Ленин»: «Сообща взрывайте! Бейте партией! // Кулаком одним собрав рабочий класс»); почти в одно слово с тем, что писал А. Платонов в стихах, в прозе, в публицистике, писал с полным личным одобрением, хотя как художник опровергал то, что одобрял как гражданин. Оставляю без ответа вопрос, можно ли требовать от художника, чтобы он еще и понимал?Является ли искреннее заблуждение, коренящееся в непонимании, извинительным, т. е., согласно этимологии слова, снимающим вину?

Пишу так потому, что допускаю: видимое ныне в ясном свете могло не казаться таковым 70–80 лет назад, однако сам себе нахожу возражение: были и тогда люди, понимавшие, куда идет дело. Вот что писал немецкий исследователь по горячим следам большевистского переворота: противники большевизма давно утверждают, что при коммунизме положение России изменится только в одном: «Вместо царей угнетателями народа станут коммунистические вожди (das Volk fur einen Despoten — den Zaren — mehrere, n"amlich die Kommunistenfuhrer, eigentauscht habe…). Старая чиновная деспотия сменит одежду и личность, старые методы управления сохранятся и даже ухудшатся» [50] . «Государство, которое создали коммунисты, было деспотическим» [51] .

Вернусь к Г. П. Федотову. Он — редкий из плеяды русских умов конца XIX и первой половины XX столетия, кто не только разглядел в большевизме продолжение традиции национальной истории; разгадал ответственность (или, мягче, соучастие) большевизма за разгул всемирного фашизма (ныне к этому можно добавить государственный и вообще политический терроризм), но кто с глубокой, трагической проницательностью обнаружил податливость душ и умов русских людей фашизму, понимая под этим, среди прочего, тотальное насилие над свободой человека; тотальное подавление любых его попыток к индивидуальному существованию. Человек на Руси испокон был бездушным государственным орудием, и большевизм получил хорошо готовую почву, а вернее, на такой-то почве он и мог взойти — вот почему народ оказался безоружен перед новым историческим насилием. Никогда — ни в социальной практике, ни в сознании самых широких слоев русского народа, ни даже в умах образованной публики, просвещенных людей — тех, кого, может быть, и высокопарно зовут «цветом нации», — так и не сложилось представление о том, что среди ценностей жизни находится индивидуальное человеческое бытие. Да и то, какая ценность? Люди — те же деревья, и такое отношение было самым распространенным во всех слоях населения.

Вероятно, среди современных государств Европы нет ни одного, где индивидуальная человеческая жизнь — не на словах, а на деле -

так бы мало значила, как в России, — на протяжении всей истории и до сих пор. Там же, где эта ценность не стала фактором хотя бы сознания, там-то и складываются самые фантастические, обычно примитивные, незамысловато — грубые взгляды на феномен человека, его место в мире, назначение в жизни.

Один из примеров — суждения молодого Платонова о задачах культуры: видимое и невидимое сделать производительной силой. Чего ждать от писателя с такими взглядами? А ведь это было едва ли не общее настроение. Маяковский писал: «Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье». Разумеется, коль скоро культура — разновидность производства, счастье можно сделать на заводе, биохимические реакции организма определять инструкциями Госплана — в таком-то случае и личная доля человека становится фабричным продуктом, вроде галош или макарон. Но тогда не антропология — наука о человеке, а материаловедение, и естественно книги, рассказывающие о людях, называть «Железный поток», «Гидроцентраль», «Цемент», «Как закалялась сталь», «Жатва», «Водители», «Большая руда», «Танкер "Дербент"», «Инженеры», «Сталевары».

В рассказе 1921 г. «Маркун» о неудачнике — изобретателе Платонов повествует, что хотелось бы герою: «Я построю турбину с квадратным, кубическим возрастанием мощности, я спущу в жерло моей машины южный теплый океан и перекачаю его на полюсы. Пусть все цветет…» (1, с. 27).

Дело не в техническом невежестве изобретателя — преодолимое, хотя и не третьестепенное обстоятельство. Дело в его гуманитарной глухоте, в отсутствии каких-либо суждений о человеке — что с ним будет, когда океан перекачают на полюса; как изменится жизнь и приспособятся ли к новым условиям люди? Об этом Маркун не задумывается, и потому перекачка океана воображается только технической задачей. Похоже, сам автор стоит за фигурой дикого новатора, потому что в других сочинениях писатель передает похожие настроения — восторг от технической идеи, азарт; и ни слова о том, как вся эта техника отзовется на жизни человека.