Отец давно был готов сменить праведный гнев на милость к сыну-нечестивцу. Прогуливаясь, они зашли в деревенский паб, где в углу стояло древнее пианино. Джон Джойс уселся за него и тут же запел: «Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной, где так много светлых дней было в юности твоей…» «Узнаешь?» — спросил он. «Да», — ответил сын.

Очень скоро появился и Винсент Косгрейв, который известил Гогарти, немедленно приславшего Джойсу записку с приглашением пообедать. К записке прилагался шофер с машиной. Видимо, Джойс отказался, потому что в письмах и записях упоминается, как первая, случайная встреча с Гогарти на Мэррион-сквер. Жестокость и насмешливую враждебность он по-прежнему считал основой натуры Гогарти: ему казалось, что Оливер спаивал его, что он выгнал его из башни Мартелло. Письма всех этих лет ничего не изменили — Джойс молча прошел мимо. Гогарти помчался за ним, ухватил за рукав и вдруг остановился, взглянул на Джойса уже глазами врача хорошей выучки и произнес: «Иисусе… Парень, да у тебя же тубер!» Чуть ли не силой он утащил Джойса в свой роскошный дом на Элайплейс, усадил в гостиной и, как писал гость, «принялся молоть вздор». Джойс рассматривал в окно прекрасный сад. Гогарти снова предложил съездить на машине в Эннискерри и пообедать втроем, с его женой. Джойс, по его словам, вежливо и спокойно отказался. Как и от грога, вина, кофе и чая.

Гогарти огорчал их разрыв, но еще сильнее его заботило то, что Джойс хотел написать о нем. Ирландские барды слагали воистину убийственные стихи о своих оскорбителях, а Джойс никогда не скрывал намерения описать случай с выселением. Наконец Гогарти, покраснев, спросил: «Ты и вправду хочешь, чтоб я убирался в ад и горел там?» Джойс ответил: «Я не питаю к тебе злобы. Думаю, в тебе есть хорошее. Мы, ты и я шестилетней давности — мертвы. Но я должен писать так, как чувствую».

Гогарти ответил: «Мне наплевать, что ты скажешь обо мне — пока это литература».

«Правда?» — спросил Джойс.

«Правда. Клянусь Иисусом. Может, мы наконец пожмем друг другу руки?»

Джойс ответил: «Я ценю это понимание» — и вышел.

Он хотел быть героем, без жестокости и сладострастия сражающим врага, — он им был. В его описании. Меньше всего следует подозревать Джойса во лжи и даже в приукрашивании события; он мог просто чуть-чуть подправить акценты. Вообразим на секунду, что Джойс отвечает нервно, срываясь и дергаясь, а Гогарти, наоборот, грустен и деликатен, пытаясь хоть как-то спасти ситуацию. При том же диалоге мы получим совсем иную картину, которая, впрочем, ничего не меняет.

Гуляя по Дублину, Джойс, разумеется, то и дело встречал кого-то. Так он столкнулся с Фрэнсисом и Ханной Скеффингтон, которые тоже готовы были забыть давнюю ссору. И к ним он тоже отнесся сдержанно, также отказался от приглашения на ужин. Встреча с Джорджем Расселом и Эглинтоном проходила в сходном духе, и опять-таки дружелюбны были другие, а Джойс был колюч и замкнут. Рассел сказал ему, что он выглядит как бизнесмен. С Керраном состоялся напряженный разговор по телефону. Бирн уезжал в Уиклоу, но вернулся в Дублин, получив записку от Джойса. Они провели вместе хороший вечер дома у Бирна, играли с Джорджо, и Джойс опять взял свое: адрес Бирна, Экклс-стрит, 7, стал потом адресом Блума в «Улиссе». Томас Кеттл, его главный ирландский рецензент, тоже отсутствовал, но обещал вернуться и повидать Джеймса. К тому же он собирался жениться на Мэри Шихи, тайной юношеской любви Джойса.

Все же неделя прошла достаточно приятно. Уютный бездельник Косгрейв был всегда к его услугам. Но Джойс, который всегда прекрасно знал, на кого обижен он, не всегда знал, кто зол на него. Видимо, Нора все же была больше чем хорошенькой горняшкой, и то, что она предпочла Джойса, тоже было больнее, чем удар по мужскому самолюбию. Потом Джойс вставил бывшего друга в книгу, да еще и под неприятной фамилией, а ведь тот просил этого не делать. Получилось что-то вроде семьи — любовница, сын, дочь. И в Триесте у него дела идут непонятно за счет чего… Косгрейву пока не везло ни в чем, и чуть покровительственная сдержанность Джеймса раздражала его, он старался пробить ее. Видимо, потому 6 августа и был затеян разговор о Норе.

Хорошо знающему Джойса человеку было нетрудно сыграть на его мнительности, недоверчивости и мучительной неуверенности — он-то ведал суть того, что Косгрейву казалось успехом. Вот и напоминание о том, что Нора виделась с ним через сутки, вдруг подняло бурю. Теперь, по словам Косгрейва, оказалось, что она не оставалась на те сутки в отеле весь вечер, а прогуливалась вдоль реки. В его сопровождении.

Джойс получил очень болезненный удар. На весах взлетали и падали два груза: доверие Норе, ее невинность и верность, и жуткая возможность предательства. Косгрейв засадил гарпун даже глубже, чем хотел. Дублин обострил старые страхи и подозрительность Джойса; Ричард в «Изгнанниках» говорит человеку, которого считает своим самым старым другом: «В самой глубине моего мерзкого сердца я жажду быть преданным тобой и ею… я жажду этого так страстно и подло, быть навсегда обесчещенным в любви и похоти, навечно остаться постыдной тварью и отстроить свою душу заново на руинах позора».

Письмо Норе он написал за час — несколько листов яростных обличений и горечи. Все кончено, в Голуэй он не поедет и Дублин покинет немедленно, не закончив ничего из начатого.

«Я услышал это лишь час назад от него самого. Мои глаза полны слез, слез печали и унижения. Мое сердце полно горечи и отчаяния. Не вижу ничего, кроме твоего лица и того, как оно запрокидывается навстречу другому. О Нора, пожалей меня за то, как я сейчас мучаюсь. Я буду плакать сутками. Разрушена вера тому лицу, которое я любил. О Нора, Нора, сжалься над моей бедной разрушенной любовью. Я не могу назвать тебя никаким другим нежным именем, потому что сегодня вечером узнал, что единственное существо, которому я верил, не было мне верным.

О Нора, неужели между нами все кончено?

Напиши мне, Нора, во имя моей мертвой любви. Меня мучат воспоминания.

Напиши мне, Нора, я любил только тебя: а ты разбила мою веру в тебя.

Напиши мне, Нора».

Ночью он спал меньше часа. На рассвете бросился к столу и написал еще одно сумасшедшее письмо.

«О Нора! Нора! Нора! Я говорю теперь с девушкой, которую любил, у которой были рыже-каштановые волосы, которая вышла ко мне танцующей походкой и так легко забрала меня в свои руки, которая сделала меня мужчиной.