За восемь послевоенных сталинских лет досталось и литературе с искусством, которым вождь всегда уделял особое внимание. Поэт Д. Самойлов писал по этому поводу: «Страшное восьмилетие было долгим. Вдвое дольше войны. Долгим, ибо в страхе отшелушивались от души фикции, ложная вера; медленно шло прозрение. Да и трудно было догадаться, что прозреваешь, ибо прозревшие глаза видели ту же тьму, что и незрячие». Другой поэт, Наум Коржавин, так написал о том времени:

Так все и было. И Сталин вовсе не случайно именно так повел себя. Тогда сложилась парадоксальная ситуация – во время тяжелейшей войны в какой-то мере высвободилась душа народная из-под тяжкого пресса рабской диктатуры. Над страной нависла смертельная угроза, и подавляющее большинство народа сплотилось в борьбе против нее. А это единое устремление требовало для своей реализации известной степени свободы, как крыльям нужен воздух для осуществления полета. С пронзительной проницательностью написал об этом Пастернак в своем романе «Доктор Живаго», он обращается к одному из героев книги:

Эти мудрые слова о духовном состоянии народа в годы войны и сразу после нее стоят сотен томов ура-патриотической прозы, разоблачают ее заказной казенный пафос и позволяют понять истоки народного подвига. Примерно те же мысли высказал о том времени и А. Твардовский:

Да, так уж получилось, что только в военные годы советские люди смогли сами быть за что-то в ответе. Всегда предполагалась единственная модель их поведения – выполнять указания свыше. От них самих ничего решительно не зависело, и вдруг пришла пора, когда только от них стало зависеть – быть или не быть нам всем и нашей стране.

Нет, с таким народом Сталин мириться не мог! Можно было бы ожидать, что после такой великой Победы пойдет на спад массовый террор карательных органов против собственного народа. Наоборот! Он лишь усилился и обрушился не только на военнопленных, возвращавшихся из немецкой неволи, не только на тех, кто находился в оккупации, но буквально, как и до войны, на все слои населения. Как и в тридцатые годы, после войны власть и КГБ стали устраивать новые судебные процессы по типу тех, что проводились в 30-е годы. Крупнейшим из них стало так называемое «Ленинградское дело», по которому было расстреляно, брошено в тюрьмы и концлагеря много ленинградцев и москвичей. Руководители Ленинграда обвинялись в том, что хотели якобы больше самостоятельности от центральной власти. Совершенно абсурдное обвинение для того времени! Но дряхлеющий диктатор всюду видел заговор против своей безраздельной власти. Все обвинявшиеся по этому делу после смерти Сталина были реабилитированы. Точно так же тогда же было состряпано и громкое «Мингрельское дело», схожее с ленинградским, но еще и с националистическим привкусом. Оно тоже впоследствии оказалось дутым. Характерно, что вечно всех подозревавший вождь напоследок выбрал в качестве своих жертв Ленинград и Грузию. Он уже не раз «чистил» колыбель революции, поскольку терпеть не мог действительных руководителей октябрьского переворота. Что же касается Грузии, то он, очевидно, по-прежнему опасался оттуда разоблачения свих прежних дел в молодые годы. Так матерый хищник пытался зализывать разболевшиеся под старость, казалось бы, забытые раны...

Нельзя не упомянуть и о том, что Сталин в конце войны взял новый разбег в организации массовых репрессий, доведя их до масштабов геноцида: целые народы обвинялись в сотрудничестве с немецкими захватчиками. Первой его жертвой стали калмыки. НКВД осуществил насильственное переселение «лиц калмыцкой национальности» с их исторической родины, лишив при этом права на государственность. Всего было выселено около 100 тысяч человек. Всех, включая женщин, детей и стариков, загоняли в товарные вагоны, времени на сборы не отводилось, несчастные брали с собой то, что могли унести на руках. Точно так же было выселено около 70 тысяч карачаевцев, полмиллиона чеченцев и ингушей, около 40 тысяч балкарцев, около 100 тысяч турок и курдов. Выселяли на совершенно не подготовленные для этого места в Сибирь, Среднюю Азию и Казахстан, причем организовывали эти операции в зимние холода. Десятки тысяч людей при этом погибли.

Эти и другие массовые репрессии имели, можно сказать, и профилактическую цель – еще больше запугать и без того бессловесный советский народ. Сталин с его обостренным политическим чутьем понимал, что после войны даже в условиях его тирании могут возникнуть новые веяния, поскольку народ просто стал больше знать, ведь до этого он жил за непроницаемым железным занавесом, которым являлась советская граница. А в результате войны народ испытал на себе колоссальное воздействие так называемого информационного взрыва, который и мог потрясти все казавшиеся незыблемыми устои. Началось с того, что наши войска, преследуя немцев, вступили в Европу и увидели неведомый им мир.

Со мной рядом лежал в военно-морском госпитале молоденький десантник из морской пехоты, бравший Германию с моря и немало по ней прошагавший. Я спросил его, зная его сельское происхождение, какое впечатление произвели на него немецкие деревни. Он ответил: «Ты знаешь, мы все время шли почему-то через города, большие и маленькие». Сельские каменные дома со всеми удобствами он никак не мог принять за крестьянское жилье. Даже немки не произвели на него такого большого впечатления, как эти деревенские дома, он просто не мог себе представить, что люди могут жить на селе в таких условиях! Тогда я с высоты моего столичного и флотского воспитания только улыбнулся наивности этого милого парня. Но ведь миллионы наших солдат смогли увидеть тогда совсем иную жизнь, о которой им наша пропаганда годами, десятилетиями рассказывала одни ужасы.