Но все же Егор уговорил жену, и как-то, собравшись кормить волчицу, взял с собой дочку.

Волчица издали увидела их и вылезла из конуры. Волчатам тоже хотелось посмотреть, что творится вокруг, но они еще боялись выползать наружу. Сгрудившись возле лаза, они с любопытством смотрели на Егора.

— Ну, покормим волка, Кать?

— Покормим, — ответила дочка, держась, однако, за Егора.

— А ты боишься его?

— Боюсь. Волки кусачие.

— Это кто же тебе сказал?

— Бабушка Шура.

— А-а, — протянул Егор.

Бабушка Шура была мать жены, она чаще другой бабушки сидела с внучкой и, укладывая ее спать, частенько напевала вполголоса про серого волчка, который может прийти и схватить Катю за бочок, если она не будет спать. В детстве и Егора укладывали под эту песенку, и он помнил, как боялся волчка.

Егор наполнил миску, и волчица стала есть, а он присел рядом на корточки. Дочка по-прежнему держалась за Егора.

— Не бойся, маленькая, — успокоил он ее. — Этот волк не кусачий. Да он и не волк, а волчица.

— Какая волчица? — спросила дочка.

— Обыкновенная. Которая мамка волчат. Вон волчатки-то, видишь? А это их мамка.

В это время у лаза произошла какая-то свалка, и из него вывалился волчонок. Оказавшись на земле, он прижался к ней, озираясь и принюхиваясь и не решаясь стронуться с места. Волчица, бросив еду, метнулась к волчонку, взяла его пастью поперек тельца и скрылась в конуре. Повозившись там с минуту, вновь вылезла и принялась доедать оставшееся в миске.

Подождав, пока волчица насытится, Егор сказал дочке:

— Давай погладим волчицу?

Но дочка замотала головой, отказываясь.

— Да не бойся, маленькая! Она хорошая, не укусит. — Егор протянул руку и погладил волчицу по голове. — Видишь? Иди, не бойся?

Волчица смотрела на дочку без всякого интереса, и когда та все же решилась дотронуться до нее, даже не повернула головы.

Смотри какая, и Катю не признает, подумал Егор. Он надеялся, что волчица отнесется к дочке ласковее, чем к жене. Своим равнодушием волчица ясно показала, что и дочку она терпит только потому, что та имеет какое-то отношение к Егору, а иначе не позволила бы гладить себя.

Ну и стервоза все-таки, думал Егор, разглядывая волчицу так, словно видел ее впервые. И как тебя с таким характером волк терпел. Дочка-то что тебе худого сделала? Могла бы и по-хорошему отнестись, ребенок ведь. Куда там, даже и бровью не повела, мумия египетская!

И от этого еще удивительней казалась Егору привязанность волчицы к нему, от которого она столько натерпелась. Верно: откачал два раза, но первый-то раз себя же и поправлял. А потом? С тем же намордником хотя бы. Ведь до крови дошло, ведь, как солдат на вошь, на него глядела, а сейчас никого и на дух не надо, Егора подавай!

Чего греха таить: такая преданность тешила самолюбие, но все же Егор обиделся на волчицу за дочку и, уходя, не сказал ей обычных ласковых слов. А дома получил нахлобучку от жены. Дочка, не успев открыть дверь, рассказала матери, как они гладили волчицу, и жена накинулась на Егора. Додумался: погладь, доченька, волчицу! А если бы укусила? Егор, конечно, оправдывался, говорил жене, что зря она выдумывает всякие страхи, но в душе ругал себя за лишнюю уверенность. И чего, действительно, сунулся? Собирался волчат дочке показать, а свел все на волчицу. А она волчица и есть, мало ли что ей в башку взбредет…

Но взбрело не волчице. В том, что вскорости навалилось, как снежный ком, она была лишь невольной соучастницей, хотя весь сыр-бор и разгорелся вокруг нее. А поджег этот бор тот, о ком Егор и думать уже перестал.

Волчатам перевалило на второй месяц, от молока они пока не отказывались, но в то же время ели все, что Егор приносил волчице. И особенно любили кости. Их они и глодали, кости были игрушками, из-за них волчата устраивали такие стычки, что хоть разнимай.

С костей-то все и началось.

Кому, как не Егору, было знать, чем он кормит волчицу, каким мясом и какими костями. Все у него было на учете, все распределено, а потому внезапная находка привела его в полное замешательство. Убираясь однажды у конуры, Егор наткнулся на кость, которая попала сюда явно со стороны. В погребе у Егора оставались лишь коровьи мослы, принесенные Гошкой, а на траве лежала самая настоящая баранья лопатка, причем не завалящая, не недельная, а сахарно-белая, как будто барана зарезали только вчера.