Я сказал, что упаковкой займусь сам.

Я весьма горжусь тем, как это у меня получается. Упаковка — одна из тех многих вещей, в которых я смыслю больше кого бы то ни было. (Меня порой удивляет, как много таких вещей существует.) Я внушил данный факт Джорджу и Гаррису и заявил, что им лучше передать все дело мне целиком. Они встретили предложение с какой-то странной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис взгромоздил ноги на стол и запалил сигару.

Это было вовсе не то, на что я рассчитывал. Я-то, понятное дело, имел в виду, что буду руководить работой, то есть чтобы Джордж с Гаррисом под моим началом гоняли лодыря, а я их то и дело отпихивал: «Эх вы...» — преподавая им, так сказать, урок подлинного мастерства. А то, как они сориентировались, меня просто взбесило. Меня больше ничего так не бесит, чем зрелище человека, который сидит и ничего не делает, когда что-то делаю я.

Как-то раз я жил с человеком, который доводил меня таким образом просто до бешенства. Развалится себе на диване и будет таращиться день напролет, как я занимаюсь делами; будет водить за мной глазами по комнате, куда бы я ни направился. Он говорил, что моя возня действует на него поистине благотворно. Он говорил, что она заставляет его осознавать факт, что жизнь — не праздная дрема, чтобы проводить ее зевая и изнывая от скуки, но благороднейшая задача, полная долга и суровой работы. Он говорил, что теперь часто задается вопросом: как же он коротал свои дни прежде, еще не встретив меня и не имея возможности наблюдать за тем, как кто-то работает?

Нет, я не таков. Я не могу сидеть сиднем и наблюдать, как кто-нибудь надрывается. Мне нужно встать, мне нужно руководить, мне нужно ходить вокруг, засунув руки в карманы, и говорить ему что и как. У меня деятельная натура. Тут уж ничего не поделаешь.

Однако я смолчал и стал паковаться. Пришлось потрудиться больше, чем я сначала предполагал, но с саквояжем я все-таки справился, уселся верхом и перетянул ремнем.

— А ботинки ты не собираешься класть? — спросил Гаррис.

Я оглянулся и обнаружил, что забыл положить ботинки. Вполне в духе Гарриса. Не мог, конечно, сказать даже слова, пока я не закрыл саквояж и не затянул ремни. А Джордж захихикал — этим своим раздражающим, глупым, придурочным, идиотским хихиканьем. Они оба доводят меня до исступления.

Я открыл саквояж и уложил ботинки. И тут, когда я собрался закрыть его снова, меня осенила ужасная мысль. А зубную щетку я положил?! Просто не понимаю, как оно получается, только я никогда не в курсе, положил я зубную щетку или не положил.

Зубная щетка — такая штука, которая истязает меня в поездках и превращает жизнь в катастрофу. Ночью мне снится, что я забыл ее положить; я просыпаюсь в холодном поту и вскакиваю, чтобы ее отыскать. А утром я кладу ее в чемодан еще не почистив зубы, и мне приходится вываливать все назад, чтобы эту сволочь достать. И каждый раз получается так, что сначала я выверну весь багаж, а она будет самой последней. Потом я уложу все заново, а про нее забуду, и в самый последний момент мне придется мчаться за ней наверх и везти на вокзал завернув в носовой платок.

Разумеется, мне и сейчас пришлось вывернуть все, что вообще выворачивалось, и, разумеется, я ничего не нашел. Я перетряс все вещи до состояния, в котором они должны были находиться, прежде чем был сотворен мир и когда властвовал хаос. Само собой разумеется, щетки Джорджа и Гарриса мне попадались раз по восемнадцать — не было только моей. Я стал укладывать вещи обратно, одну за другой, поднимая каждую и перетряхивая. Щетка оказалась в ботинке. Я перепаковал все заново.

Когда я закончил, Джордж спросил, положил ли я мыло.

Я сказал, что мне наплевать, положил я мыло или не положил.

Затем я с силой закрыл саквояж и перетянул ремнем. Правда, выяснилось, что я сунул туда кисет, так что пришлось открывать саквояж снова. В общем, с саквояжем было покончено в пять минуть одиннадцатого. А еще оставались корзины. Гаррис заметил, что выезжать нам через каких-нибудь двенадцать часов и что остальное, наверно, пусть лучше доделают они с Джорджем. Я согласился и сел. Теперь делали ход они.

Принялись они беззаботно, очевидно, намереваясь показать мне, как это делается. Я не стал комментировать. Я только ждал. Когда Джорджа повесят, самым дрянным упаковщиком в этом мире останется Гаррис. Я смотрел на груды тарелок, чайников, чашек, бутылок и кувшинов, кексов и пирогов, помидоров, спиртовок и т. д. и т. п. — и чувствовал, что скоро произойдет захватывающее.

Оно произошло. Начали они с того, что разгрохали чашку. Это было первое, что они сделали. Они сделали это только затем, чтобы продемонстрировать, что умеют, — только затем, чтобы разогреть интерес.

Затем Гаррис плюхнул на помидор банку с земляничным вареньем, помидор превратился в кашу, и им пришлось выскребывать его чайной ложкой.

Затем пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло.

Я ничего не сказал. Я только подошел ближе, уселся на край стола и стал наблюдать. Это выводило их больше любых моих слов. Я это чувствовал. Это их нервировало и возбуждало. Они наступали на вещи, убирали их в сторону, а потом, когда было нужно, не могли их найти. Они положили пирожки на дно, сверху наставили тяжестей, и пирожки разъехались.

Солью они засыпали все, а что касается масла!.. В жизни не видел, чтобы два человека так хлопотали с куском масла на шиллинг и два пенса. Когда Джордж соскреб его с тапочка, они попытались запихать его в чайник. Оно не влезало, а что все-таки влезло, не вылезало обратно. В конце концов они его отскоблили и положили на стул. Гаррис на него сел, масло прилипло к Гаррису, и они стали искать это масло по всей комнате.

— Клянусь, я положил его на этот вот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.