Каймакам повернулся, чтобы лучше видеть мое лицо, а когда повозка особенно сильно подпрыгнула, был вынужден схватиться за крепежи навеса, чтобы не вылететь из нее.

С недавних пор в его поведении возникла перемена. Порой я вспылял по мелочам и говорил, что мне надоело жить. В такие минуты его взгляд менялся, и я видел, как его зрачки расширяются, как будто стремясь увидеть что-то, скрытое в глубине моей души. Продолжая держать глаза закрытыми, я почувствовал, что в этот вечер тоже нахожусь под наблюдением, и сразу же сменил позиции:

— Наверное, я вас обидел, господин... Вы знаете, я болен... У меня семь пятниц на неделе.

Каймакам ограничился словами:

— Ладно, сынок, ладно... Это все тоска по дому, — и, усевшись в своем углу, оперся головой о заднюю стенку.

Когда повозка подскакивала на камнях, поднимаясь в гору, он лишь вопил: «Ой, ой», но больше ничего. Несомненно, я заронил подозрение в душу каймакама. Нужно было обязательно что-то сделать, чтобы рассеять его.

Посетовав на состояние дорог, я сказал:

— Странная болезнь, господин. Смотрите, а сейчас я хорошо себя чувствую... Я даже изменил свое мнение по поводу Кемаль-бея. В самом деле, он милый и воспитанный человек. Вы все прекрасно понимаете...

Он улыбнулся:

— Мы уже помирились, не беспокойся...

— Нет, правда, я не поэтому. Я серьезно говорю, господин.

Каймакам вновь стал заверять меня:

— Ну хорошо... хорошо... Что за причина для серьезных речей? Все болезнь... Полагаясь на твое описание, я посчитал, что этот Кемаль-бей в самом деле безобразный болтун и проныра... А мне навстречу вышел яркий, энергичный человек, проворный, как вода в реке. Ну есть у него на лице пять-десять оспин, ну и что? Важно другое: умное лицо разве можно испортить парой оспин?.. К тому же веселый человек. Дом Склаваки до этого напоминал протестантскую церковь, а он привнес туда вкус и яркость... Ты заметил? Даже Афифе веселая. В конце концов, молодая женщина... Сразу переменилась, стоило ей увидеть рядом мужчину, который хоть на мужчину похож... Малютка тараторит не умолкая, у нее даже глаза смеются... Знаешь, что бы я сделал на месте Селим-бея? Силой отнял бы ее у бродяги Рыфкы-бея и с помощью Аллаха выдал бы ее за этого человека. Они так подходят друг другу...

Эти замечания были просто-напросто ловушкой. То ли из чистого любопытства, то ли проникнув в самую суть проблемы и пытаясь облегчить мои страдания, каймакам ради благой цели попытался застать меня врасплох. Я понял это лишь годы спустя, но хорошо помню, что в ту ночь инстинкт самосохранения приказал мне отнестись к его провокации как можно спокойнее. Темнота частично скрывала мою реакцию на страшные слова, а другая часть пряталась под налетом детской наивности, которая порой более обманчива, чем напускная наивность взрослого человека. Спокойным и почти что веселым голосом я произнес:

— Как бы было прекрасно, господин. Я тоже хочу, чтобы младшая сестра обрела счастье.

Я видел, как Афифе опирается руками на плечи мужа, как она льнет щекой к его щеке. Благодаря силе внушения, таившейся в необычайно красочных, вульгарных и циничных словах каймакама, я практически собственными глазами наблюдал запретные сцены их супружеской жизни. Но, как ни странно, во мне не пробудилось ничего, кроме жалости и грусти по отношению к младшей сестре. В то же время несколько фраз каймакама об Афифе и докторе, приехавшем в гости, теперь заставляли меня сходить с ума от ревности.

Я не сомневался, что они любят друг друга. Более того! По ночам я практически видел, как женщина со смеющимися глазами тянется к энергичному молодому человеку, проворному, будто речная вода. Причем любовная сцена всегда разворачивалась в моей комнате.

По всей вероятности, отсутствие устоявшихся взглядов на моральные ценности мешало мне признать, что Афифе так быстро пала.

В тот момент я судил об отношениях мужчины и женщины, опираясь на выводы окружающей молодежи, слуг и подобных им простолюдинов. Из этих выводов следовало, что у мужчины и женщины нет причин противиться друг другу. Если же между ними имеется хоть малейшая симпатия, мужчина имеет право в любое время протянуть руку и поймать женщину за запястье, как я Рину, а потом отдаться течению любви, чего бы она ни требовала. Для этого достаточно безлюдного места, пустой комнаты или даже пространства за дверью.

Я полностью потерял уважение к Афифе. Дом Селим-бея казался мне очагом разврата, а Афифе — самой бесстыдной из продажных женщин. Я не замечал, насколько к ней несправедлив.

Еще удивительней — во мне проснулось беспокойство за Рыфкы-бея. Поскольку я не имел права претендовать на что бы то ни было, я мучился, думая о безнравственности Афифе по отношению к этому человеку и даже малышу Склаваки из Измира. Зная, что я никогда не осмелюсь так поступить, несколько раз я обдумывал текст телеграммы к Рыфкы-бею: «Если хотите увидеть позорное поведение своей жены, немедленно приезжайте сюда!»

Мои подозрения в адрес Афифе имели негативные последствия: я лишил себя наслаждения глядеть на ее украденный портрет и пытаться увидеть любимое лицо, прокручивать в голове картины нашей прогулки в саду. Хотя между нами ничего не было, мое самолюбие получило тяжелый удар. Я поклялся, что никогда больше не ступлю на порог ее дома. Попытки убедить себя, что любить настолько безнравственную женщину я не могу, утомляли.

Меня вновь посетила-мысль о самоубийстве, в свое время зародившаяся в связи с отъездом Афифе из Миласа. Но причина теперь была иной. Ведь никто не станет приносить себя в жертву ради женщины, изменяющей мужу и творящей всевозможные непотребства с посторонним мужчиной в доме брата.