— Зимние дни очень короткие, — терпеливо объяснил он. — Мне нужна была разрядка.

Да, ему хотелось размять мышцы, проскакать галопом по пустым дорогам, побродить пешком по зимнему лесу.

— Ты мог бы уж заодно зайти и в базилику, предупредить, что задержишься.

Дни Руна проводила на бывшей даче. Иногда ходила по домам и просила жителей поделиться воспоминаниями об Исе, но чаще приглашала их к себе. У людей до сих пор сохранилась привычка относиться к ней как к бывшей жрице.

Терпение его лопнуло.

— Проклятье! Неужели я обязан докладывать тебе о каждом своем шаге?

Слуга принес бокал. Грациллоний пригубил. Мед был прекрасно выдержан, пропитан ароматом ясменника. Нахлынули воспоминания — луга и цветущий кизил. Настроение тут же улучшилось. Надо понять: ей тоже не сладко.

— Виноват, мне действительно надо было тебя предупредить, — раскаялся он, — это все из-за неприятных известий. На рассвете я получил письмо, — мне послал его Апулей, — и сразу из головы все вон.

Мельком подумал: раньше Апулей сам передал бы ему письмо или пригласил бы в Аквилон для разговора.

— О! — Она тоже смягчилась. Он вдруг обратил внимание на ее бледность, заметную даже при тусклом освещении. Последние дни ей нездоровилось, и она жила на даче: вероятно, не хотела, чтобы он видел ее больной. Теперь пошла на поправку, но силы пока не восстановились. — Это плохо. С юга?

Он кивнул. Она подошла к нему, взяла под руку и отвела к скамье возле стены. Уселись рядышком.

Он жестом приказал слуге принести меду и ей.

— Вестготы прорвали защитную линию. Прошли по северу Италии, грабя и сжигая все на своем пути.

Неудивительно, что курьеры принесли эту новость так быстро. Король Аларик совершил свой набег всего лишь месяц назад. Внезапная и яростная война продолжалась не дольше этого времени. Императоры — Аркадий на Востоке и Гонорий на Западе (вернее, их министры), похоже, сумели добиться мирного договора с агрессорами. Аларик стал командующим в Восточной Иллирии. Грациллоний подумал — и мысль эта обожгла его, — что, вполне возможно, Константинополь уговорил его напасть на Рим.

— Империи нужны подкрепления, — сказал он. — В письме сообщалось, что от Рейна движутся войска. Будет нормальная погода — не удивлюсь, если из Британии тоже приплывут солдаты. А как же тогда варвары вдоль границ?

— Ужасно, — голос Руны был спокоен, и за руку она его не взяла, как на ее месте сделала бы, скажем, Тамбилис. — Ну а что можем мы? Только продолжать дела, возложенные на нас Богом.

Он поморщился:

— Мое дело — как можно быстрее перестроить защитную линию. Если только эти… ослы из Турона соблаговолят откликнуться на мое письмо.

— Перестань ходить взад и вперед. Ты ведь знаешь, как я это ненавижу. Через год, десять лет, столетие об этом никто и не вспомнит.

— Как об Исе, — сказал он с горечью.

— Что ж, у Иса враги были всегда, из века-в век. Все на свете повторяется. Моя книга подарит ему вечность.

Слуга принес ей мед. Она сделала глоток и продолжила разговор о книге. Не так просто было написать ее от начала и до конца. Знания приходили к ней урывками. Она вдруг вспоминала о событии, случившемся в далеком прошлом, и записывала, чтобы не забыть. Уцелевшие жители Иса хранили воспоминания, не умея выстроить их в правильной последовательности.

— Ты, Грациллоний, тоже должен присоединиться к нашей работе. И просто обязан рассказать обо всем, ничего не пропуская. Знаю, тебе это причиняет боль, но нужно проявить мужество. Ты ведь понимаешь, как это важно. Да и лучше, если бы ты все это записал. Ты бы тогда облегчил мне задачу. Хватит работать в мастерской подобно простому плотнику!

Он удержался и не напомнил ей о еедолге и обещаниях. Когда Апулей и Корентин согласились спонсировать летопись, подразумевалось, что она будет заниматься ею наряду с перепиской книг, однако с тех самых пор к прежней своей работе она не притронулась. И когда Грациллоний однажды намекнул ей об этом, Руна, вспылив, сказала, что переписка — это работа для человека, ходившего лишь год в школу.

Трибун и епископ упрекать ее не стали, и о союзе, не освященном церковью, Корентин не сказал ничего ни ей, ни Грациллонию: ведь Руна пока не приняла крещения, а Грациллоний и вовсе был неверующий. И всё же Грациллонию страшно было подумать, что Апулей и Корентин отпустили их из своего сердца. Быть может, надеются, что он и Руна раскаются и придут к вере. Как бы то ни было, епископа теперь он видел очень редко.

— …царапаю на этих несчастных деревянных дощечках. Когда ты наконец обеспечишь меня папирусом или пергаментом? Ты ведь обещал.