Благо после его жарких и прекрасных дней следует унылая, блёклая пора, наводящая на душу чёрную меланхолию. Единственное время года, что радует душу – весна. Когда всё просыпается. Да и сама душу словно оживает подобно всей природы после долгой спячки. А после неё незамедлительно следует лето – от этого ещё легче на душе, благо хорошие перспективы ожидают впереди…

Август догорал. Дни его медленно холодели, в воздухе давно чувствовалось преддверие осени. Небо, ледяное как сталь, серо-голубое, чистое осеннее, немного преобразилось, когда наступила пора рассвета. Солнце словно растопило это ледяное, огромное покрывало льда, именуемое небом, что возникло даже ощущение простого летнего денёчка, каких уже прошло как минимум два с половиной месяца. Листва потихоньку опадала, хотя кроны деревьев всё ещё были полны зелёной, сочной листвы. Словно бы деревья не ведали, что впереди начинается унылая пора, и хотели как можно дольше продлить это прекрасное время лета. Солнце светило точно так же, но уже не грело так, как раньше. Закономерность. Она вечна.

Николас оторвал взгляд от журнала, едва услышал урчание голубей. Подбросив в кулаке монеты, непонятно зачем, он убрал быстро их в карман пиджака и пристально стал пожирать взглядом чешских, а точнее австро-венгерских голубей. Снова вздохнул. Голуби были его любимые птицы…

В родном доме, вопреки запретам родителей, он держал несколько этих миролюбивых птиц, которые всегда ассоциировались у Николаса с чем-то святым, неколебимым. Несколько птиц мирно прохаживались рядом, вертя глазами довольно быстро, и боковым зрением наблюдая за странным человеком, сидящим на скамье. Они его явно секли. Будто бы взяли на заметку. Уж очень подозрительная личность!

Взгляд Николаса вновь опустился на лист журнала, на котром значился год издания: 1894 год. Он долго всматривался в эту цифру, словно она была написана китайскими иероглифами. Восемь лет назад до появления этого журнала, родился на свет Николас. Памятная дата. И вновь вспомнился маленькая деревенька, где прошло всё его детство, начиная с младенчества.

Голуби резко взлетели, едва кто-то бросил на брусчатку зерна. Подняв голову, Николас увидел довольно старую женщину, не пожалевшую целого ведра пшена для городских голубей. Только теперь стало понятно, как много на этой площади птиц. Они слетелись отовсюду – с крыш зданий, с деревьев, с боков сей площади, и чуть не устраивали драку за корм. Они тоже выживают в большом городе. И даже без денег.

Как хорошо быть голубем таким! Никаких забот, никто тебя не отошлёт никуда учиться, благо тебе это не надо, полная свобода, хочешь – туда полетел, хочешь сюда. Нет ни поводов для беспокойства, ни тревог. Эти птицы ни о чём не думают. Их ничего не пугает, они готовы ко всему. Глядя на картину поедания пшена, в желудке разразился гром голода, который дошёл до горла, и явно не хотел оставлять в покое. Так просто не отделаешься! С завистью Николас смотрел на пиршество голубей.

 - Молодой человек, Вы уснули что ль?

Николас резко подпрыгнул на месте от неожиданного голоса, и в поисках его обладателя, обернулся и увидел ту самую женщину, что устроила Божий день для голубей. Фраза была сказана на чистейшем немецком языке, впрочем, удивляться было нечего – Богемия полностью находилась в составе Австро-Венгрии, и учёный, к которому Николас приехал за многие километры тоже был чистокровным австрийцем. К счастью, немецкий был одним из самых легко дающихся предметов, и в свободное время он обожал переводить статьи с немецкого языка на сербский. Это доставляло ему несравненное удовольствие. Теперь, похоже, эти знания очень пригодятся.

Осторожно он взглянул на женщину. Добрые, искрящиеся глаза, в которых не было и намёка на плохие поступки. Если глаза отражают душу, то Николас без сомнения бы охарактеризовал эту женщину, как пример доброты и света, хотя видит её в первый раз в своей жизни. На ней была какая-то простенькая шляпа, с живым, воткнутым в неё цветком. Из-под шляпы выбивались седые волосы, плотно расположившиеся на плече. Одета она была как-то уж совсем просто, невзрачно, пугающе. Плечи были скрыты под старенькой шалью, Николас на взгляд дал бы ей много лет, а из-под неё виднелась серенькая кофточка. Тёмная юбка была чуть ниже колен, но взгляд серба был прикован к лицу женщины. Нос картошкой, пухлые, расплывающиеся в улыбке губы, и глаза, в коих витали весёлые искорки и доброта. Последнего качества Николас уже довольно давно не видел в людях, а теперь и вовсе позабыл, что такое существует, посему это вызвало громадное удивление у него.

 - Простите, что? Нет, я не сплю. Я не могу спать, - как-то невнятно, обрывками выпалил Николас, смотря то на женщину, то на журнал. Та, кто подкармливала голубей, резко задумалась, и как-то отвернулась в сторону, из её глаз резко исчезли весёлые искры, уступив место глубокой задумчивости.

 - Вас что-то беспокоит?

Если бы этот вопрос задал бы кто-то другой, Николас бы и отвечать на него стал. Но слова были сказаны с такой интонацией, что плюнуть на ответ оказалось просто невозможным. Что-то было обезоруживающем в этой женщине, в её словах и поведении, что заставило обратить на себя внимание, и открыть душу. Казалось, пока это был единственный человек, способный понять его, его страдания и беду.

 - Да… - тяжело вздохнул он, тщательно выбирая слова на немецком языке и быстро обдумывая, что сказать дальше. – Я впервые в этом городе, и вот уже на меня подобно снежному кому свалилось несчастье. Я просто не знаю, что мне делать.

Женщина мгновенно подхватила разговор, уловив тему, словно была тонким психологом. Пальцы её то и дело скользили по ведру, из которого недавно было высыпано зерно. Сорвался лист с ветки и мягко упал на плечо. Женщина улыбнулась обезоруживающей улыбкой.