Я была так измучена, что уснула крепчайшим сном и проснулась против обыкновения поздно. Как только Женни утром вошла ко мне, первый мой вопрос был о здоровье аббата.

— Лучше ему не стало, пожалуй, даже хуже, — ответила она. — Доктор Репп уже был у него сегодня, хотя аббат и сердился: он не желает лечиться, говорит, что совершенно здоров. Но доктор сказал, что у него воспалился желудок и что это очень опасно.

— Бедный наш аббат! Неужели и он покидает меня? Я разом теряю всех, кто был мне опорой, всех друзей!

— Только, с вашего позволения, не меня: если случится несчастье и аббат не выживет, Фрюманс немедля отправится в Канаду, а какой смысл выходить замуж, чтобы тут же расстаться?

— Но я не хочу, чтобы Фрюманс из-за меня ехал неведомо куда! Я ему запрещаю уезжать! Я хочу, чтобы ты наконец подумала о себе, чтобы ты была счастлива, Женни!

— Я не для своего счастья собиралась замуж. Какое уж тут счастье, коли вы несчастливы!

— Клянусь, что бы ни случилось, мне будет хорошо, если хорошо будет тебе. Поэтому выходи поскорей замуж!

— Нет, — покачала она головой. — Я все обдумала и решила, что этого делать не надо. Фрюманс на минутку забежал сегодня, и я спросила, так ли уж он без ума от меня, а он ответил, что причина его нетерпения совсем не в этом. И объяснил — про нас с ним болтают неведомо что, и ради вас с этими толками надо покончить. Но я-то считаю, когда живешь честно, нечего обращать внимание на всякую напраслину. У меня ни к кому нет особого расположения, и если и у Фрюманса ко мне тоже только дружба, значит, от моего отказа он мучиться не станет. Так вот, я поразмыслила и поняла, сколько для меня неудобств в этом браке, ну, а раз они будут и так и этак, я выбираю, где поменьше. Пусть пока все останется как есть, а там поглядим.

Я продолжала настаивать, но тщетно: под конец Женни сумела все же убедить меня в своей правоте и в том, что на замужество она согласится, только если это хоть чем-нибудь облегчит мою судьбу.

Назавтра я уже совсем оправилась и даже хотела поехать верхом в Помме — навестить аббата Костеля, но Женни меня не пустила: к нам собирался господин Бартез, и надо было его дождаться. Разговор с ним так ничего и не прояснил. Правда, ему удалось узнать, откуда идут злые толки обо мне и о Женни, и хотя имен он не называл, мы поняли друг друга с полуслова. Когда я рассказала ему о моей длинной вчерашней беседе с Мак-Алланом и о горячности, сперва обворожительной, а потом несколько странной, с которой тот изливался в будто бы неподдельной симпатии ко мне и моим друзьям, господин Бартез выразил надежду, что в лице адвоката моей мачехи я, быть может, обрету беспристрастного защитника и деятельного примирителя. Он добавил, что господин Мак-Аллан живо поддержал его намерение навести справки в Монреале и в Квебеке о конце жизненного пути Ансома и о признаниях, возможно, сделанных им на смертном одре.

— Кое-какие шаги я уже предпринял, — добавил господин Бартез. — Придем ли мы к соглашению, начнем ли судебное дело, нам все равно надо запастись всеми возможными свидетельствами. Ну, а если добыть их не удастся, у нас по крайней мере будет чистая совесть.

На следующий день я отправила Мишеля узнать, как чувствует себя аббат. Фрюманс прислал Женни следующий ответ:

«Дядюшке немного лучше — надеюсь, он будет спасен и на этот раз. Благодарить надо, видимо, господина Мак-Аллана: не доверяя знаниям доктора Реппа, он по собственному почину отправился в Тулон за английским корабельным врачом, на мой взгляд — очень сведущим. Тот принял решительные меры, и они немедленно дали отличный результат. Господин Мак-Аллан теперь живет здесь, в доме Пашукена: по его словам, соседство госпожи К. стало ему невыносимо, и он предпочитает нашу унылую деревушку, где по крайней мере может помочь мне беречь и развлекать моего больного. Что вам сказать? Он выказывает ко мне большую приязнь, и хотя я не совсем ее понимаю, тем не менее могу ли не быть признательным за нее? Но горе ему, если это ловушка!»

Через день Фрюманс снова написал нам:

«Мой дорогой болящий сегодня чувствует себя еще лучше, чем вчера. Он разговаривает и почти не задыхается. Английский врач опять посетил нас и нашел его состояние сносным. Драгоценный дядюшка выразил желание повидать мадемуазель де Валанжи. Живи господин Мак-Аллан по-прежнему на мельницах, я запротестовал бы против ее визита, счел бы его неуместным, но адвокат все время здесь, и появление Люсьены очень, очень желательно. Приезжайте обе завтра утром».

Мы не заставили себя ждать. Аббат сидел в комнате у Фрюманса, читавшего ему какой-то греческий текст. Тут же был господин Мак-Аллан и с великим интересом слушал чтение.

— Не смените ли вы меня? — сказал Фрюманс, протягивая мне книгу. — Я немного устал.

Отказаться было бы неучтиво. Я стала читать, не обращая внимания на Мак-Аллана, который весь превратился в слух и время от времени спрашивал меня значение какого-нибудь слова или якобы темной фразы. Аббат, все еще слабый, пытался их растолковать ему, но я, досадуя на то, что меня прерывают, несколько раз отвечала адвокату сама то по-английски, то на латыни. Фрюманс как воды в рот набрал: он во что бы то ни стало хотел, чтобы Мак-Аллан оценил мою ученость. Я даже рассердилась, когда наконец поняла эту уловку.

Немного погодя аббат Костель попросил, чтобы его оставили наедине с Женни и со мною.

— Дорогие мои, — сказал мужественный старец, — не думайте, что это я удерживаю около себя Фрюманса.

Я знаю, он колеблется между двумя решениями: уехать в Америку и сослужить там службу мадемуазель де Валанжи или остаться и, уже в качестве супруга Женни, быть ей полезным. Не мне решать, какой из этих планов разумнее; все обдумать и выбрать должны вы трое. Но я не могу допустить, чтобы Фрюманс отказался от поездки только из боязни оставить меня одного. Болезнь моя пустяковая, легкое недомогание, я еще молод и крепок. Знаю, мне случалось в мелочах вести себя эгоистично, но сейчас речь идет о деле очень важном, и, право, я не малое дитя. Пусть Фрюманс едет хоть сегодня, если это нужно сегодня. Я не буду печалиться, даю вам слово, а если вы не верите мне, значит, считаете недостойным вашей дружбы.