Люби я его, разве относилась бы к нему с такой нелепой требовательностью? Мне было бы довольно одного слова, чтобы понять его чувства. Все казалось бы мне подлинным и непререкаемым выражением любви, и, как в былые времена, когда Фрюманс старался обойти мои назойливые вопросы, я с легкостью убедила бы себя, что благоразумная сдержанность и есть признак великой страсти. Нет, я не любила Мак-Аллана!

Потом я стала сердиться на него за то, что он так искусно разыгрывает комедию перед Женни. Чтобы как-то принять мое отречение, она во что бы то ни стало должна была поверить в мой скорый брак с Мак-Алланом, поэтому он изображал уверенность, которой, безусловно, не чувствовал. Однако и это я считала дерзостью.

Назавтра произошло мое самозаклание. Я унизила себя перед людьми, которые два дня назад рукоплескали моей твердости, отреклась от своего слова, изъяла себя из общества порядочных людей, без колебаний подписав отвратительный договор в присутствии дрожащей Женни, угнетенного Фрюманса, меланхолически настроенного господина Бартеза, сбитого с толку Малаваля и потрясенного Мариуса. Договор тут же был отправлен в Лондон. Я испытывала горькую радость.

— Consummatum est, [26] — сказала я, улыбаясь. — Теперь я просто мадемуазель Люсьена, а так как вполне возможно, что у меня постараются отнять и это имя, прошу вас, друзья, придумайте мне какое-нибудь новое, но не очень противное.

— А разве господин Мариус де Валанжи уже не расположен предложить вам то имя, которое позволит вам ничего не менять? — ехидно спросил Мак-Аллан.

— Уступаю дорогу вам, — сухо отрезал Мариус.

Мак-Аллан сознательно спровоцировал эту дерзость: ему нужен был повод, чтобы объявить о своих намерениях.

— Я был бы очень счастлив, — громко сказал он, глядя на господина Бартеза, — если бы мадемуазель Люсьена тоже так считала. Она не останется без имени и поддержки — пусть только скажет слово.

— Вы это серьезно? — воскликнул господин Бартез, пожимая ему руки. — Воистину вы достойный человек! А что скажете вы, Люсьена, дорогая моя девочка?

— Я обещала подумать, — ответила я.

— Итак, — сквозь зубы процедил Мариус, белый от гнева, — наша помолвка больше не в счет?

— Мариус, — сказала я, — вы были помолвлены с мадемуазель де Валанжи: она умерла, и теперь вы вдовец.

— Она права, — мягко сказал господин Бартез. — Дорогой Мариус, настаивать на помолвке следовало тогда, когда мадемуазель де Валанжи еще существовала.

— Я совершил бы непоправимую ошибку, вы сами это видите, — сказал Мариус. — Люсьена уже тогда надеялась на более выгодную партию. Она выбрала себе выигрышную роль, но я все же предпочитаю свою, хотя мне и дали отставку.

— Что ж, с легким сердцем предоставляю тебе играть ее, — заметила я. — Ох, прошу прощения, я и забыла, что больше не прихожусь вам кузиной. Все пути к возврату для нас уже отрезаны, поэтому, во имя истины, должна сказать, что слишком еще мало знаю господина Мак-Аллана для иного ответа, чем слова благодарности за его рыцарское поведение.

Попрощавшись со всеми за руку, я напомнила, что через неделю обязана уехать из Франции, поэтому, не мешкая, начну готовиться к отъезду.

Вернувшись домой, мы с Женни собирались разойтись по спальням — было уже около девяти вечера, — когда в садовые ворота позвонили. Мишелю не пришло в голову спросить меня, приму ли я Мариуса: привыкнув относиться к нему как к члену семьи, он просто впустил его. И вот к нам в гостиную внезапно вошел Мариус.

Подстрекаемый Малавалем, он решил пойти ва-банк и был очень взволнован.

— Люсьена, — сказал он, — между нами произошло недоразумение, я попал из-за тебя в невозможное положение.

— Из-за меня? Раз мы сегодня все еще говорим друг другу «ты» — объясни, в чем дело.

— Правда ли, что ты выходишь за Мак-Аллана? Отвечай — да или нет?

— Еще не знаю, но вполне возможно. Тебе-то что до этого?

— Ты обижаешь меня, наносишь мне оскорбление.

— Чем же?

— Даешь всем понять, что я покинул тебя в беде.

Женни вышла, понимая, что мой ответ заденет его самолюбие, особенно если при этом будет присутствовать она.

— Отвечай же! — крикнул Мариус: теперь он уже не старался сдерживаться.

— Видишь ли, мой дорогой, я на тебя не сержусь, все тебе простила, но мне ясней ясного, что ты оставил меня на произвол судьбы как раз в ту минуту, когда был моей единственной опорой.

— Да ведь я слова не промолвил…

— Верно, ты не промолвил ни слова, которое можно было бы повторить, процитировать тебе в укор, но твои глаза мне все сказали, Мариус. Я прочла в них, что, прими я за чистую монету преданность, которую приписал тебе аббат Костель, супруг заставил бы меня потом жестоко поплатиться за веру в мужество жениха.