— Знаешь, что мы должны сделать? Пойти вдвоем прогуляться: утро такое чудесное.

— Прогуляться? Где?

— По улицам.

— Ты хочешь сказать пешком?

— Да; пройтись пешком по улицам. Она выглядела смущенной.

— Тогда мне надо одеться? Он засмеялся:

— Это было бы желательно; но тебе нет нужды наряжаться дамой.

— А что я надену?

Как одеваются, чтобы пройтись пешком по улицам в девять часов утра? Она открывала шкафы, ящики, щупала шарфы и блузки. Потом натянула длинный шелковистый чулок, и в ладонях Анри проснулась память о том натянутом шелке плоти, который обжигал.

— Так подойдет?

— Ты очаровательна.

На ней был темный костюм, зеленый шарф, она подняла волосы, словом, выглядела очаровательно.

— Ты не находишь, что этот костюм меня полнит?

— Нет.

Жозетта с озабоченным видом смотрела на себя в зеркало: что она видела? Быть женщиной, быть красивой, как это ощущается изнутри? Как ощущается шелковистая ласка вдоль бедер и у теплого живота, ласка блестящего атласа? И он задался вопросом: «Какой вспоминается ей наша ночь? Называла ли она другие имена таким же вот ночным голосом и какие? Пьер, Виктор, Жак? И что значит для нее имя Анри?» Он показал на свой роман, стоявший на видном месте на круглом столике.

— Ты его прочитала?

— Я посмотрела. Это глупо, но я не умею читать, — добавила она в нерешительности.

— Тебе скучно?

— Нет, но я сразу же начинаю мечтать о чем-то другом. Отталкиваюсь от какого-нибудь слова.

— И куда тебя это приводит? Я хочу сказать, о чем ты мечтаешь?

— О! Это смутно; мечты всегда смутны.

— Ты думаешь о каких-то местах, о людях?

— Ни о чем: я просто мечтаю.

Он обнял ее, спросив с улыбкой:

— Ты часто бывала влюблена?

— Я? — Она пожала плечами. — В кого?

— В тебя многие влюблялись: ты так красива.

— Красивой быть унизительно, — сказала она, отвернувшись.

Анри разомкнул объятия; он и сам не знал, почему она внушала ему такое сострадание; жила она в роскоши, не работала и руки у нее как у благородной девицы, но в ее присутствии он таял от жалости.

— Как странно оказаться на улице в столь ранний час, — сказала Жозетта, поднимая к нему подкрашенное лицо.

— Странно быть здесь, с тобой, — ответил он, сжимая ее руку.

Он радостно вдыхал уличный воздух; этим утром все казалось новым, неизведанным. Новорожденная весна едва пробивалась, но в воздухе уже ощущалось ее теплое участие; площадь Аббатис благоухала капустой и рыбой, женщины в халатах подозрительно разглядывали первые салаты; их слипшиеся со сна волосы отливали небывалыми красками, подаренными не природой и не художеством.

— Взгляни на эту старую ведьму, — сказал Анри, указывая на размалеванную, увешанную драгоценностями старуху в засаленной шляпе.

— О! Я ее знаю, — сказала Жозетта без тени улыбки, — возможно, и я когда-нибудь стану такой.

— Меня это удивило бы.

Они молча спустились на несколько ступенек; Жозетта оступилась на чересчур высоких каблуках.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Двадцать один год.

— Я имею в виду по-настоящему? Она заколебалась.

— Мне двадцать шесть. Но только не говори маме, что я тебе сказала, — со страхом попросила она.

— Я уже забыл, — ответил он. — У тебя такой юный вид!

— Это потому, что я слежу за собой, — вздохнула она, — до чего утомительно.

— Так не утомляй себя! — с нежностью сказал он, сильнее сжав ее руку. — И давно ты хочешь играть в театре?

— Я никогда не хотела быть манекеном и не люблю стариков, — сквозь зубы сказала она.

Разумеется, мать сама выбирала ей любовников; может, и правда, что она никогда не любила; двадцать шесть лет, такие глаза, такие губы и не знать любви: она заслуживала жалости! «А я, кто я для нее? — спросил он себя. — И кем стану?» Во всяком случае, ее наслаждение минувшей ночью было искренним, как искренен этот доверчивый свет в глазах. Они вышли на бульвар Клиши, где дремали ярмарочные балаганы; двое ребятишек катались на маленькой карусели; под брезентом уснули американские горки.

— Ты знаешь японский бильярд?

— Нет.

Она покорно остановилась вместе с ним перед поддоном с отверстиями, и он спросил:

— Ты не любишь ярмарки?

— Я никогда не бывала на ярмарках.

— И никогда не каталась на американских горках? Или на поезде-призраке?

— Нет. Когда я была маленькая, мы были бедны; потом мама поместила меня в пансион; а когда я оттуда вышла, я была уже взрослой.

— Сколько лет тебе было?

— Шестнадцать.

Она старательно направляла деревянные шары к круглым ячейкам.