— Мне надо переодеться?

— Что за идея! Я ненавижу крахмальные воротнички!

— Никогда в жизни я не носил крахмальных воротничков... — с жаром возразил он.

Впервые наши улыбки встретились, однако он, похоже, не совсем успокоился:

— Вы не стремитесь увидеть бойни?

— Нет. Погуляем по улицам.

Улиц было много, и все похожие друг на друга; их окаймляли обшарпанные домики и пустыри, пытавшиеся походить на пригородные садики; прошлись мы и по прямым унылым авеню; всюду было холодно. Броган в тревоге трогал свои уши:

— Они уже затвердели, пожалуй, сломаются пополам. Я пожалела его:

— Зайдем согреться в какой-нибудь бар.

Мы вошли в бар; Броган заказал имбирное пиво, а я — бурбон. Когда мы вышли, было все так же холодно; мы зашли в другой бар и разговорились. После высадки он провел несколько месяцев в лагере в Арденнах и задавал мне множество вопросов о Франции, о войне, об оккупации, о Париже. Я тоже его расспрашивала. Казалось, он был счастлив, что его слушают, но со смущением рассказывал о себе; он с трудом выдавливал фразы, а потом так порывисто бросал их мне, что каждый раз я словно получала подарок. Родился он в южной части Чикаго, отец его был мелким лавочником финского происхождения, а мать — венгерская еврейка; во времена великого кризиса ему было двадцать лет, прячась в товарных вагонах, он скитался по всей Америке, работал попеременно разносчиком, мойщиком посуды, официантом, массажистом, землекопом, каменщиком, продавцом, а случалось и взломщиком; на затерянной стоянке в Аризоне, где он мыл стаканы, Броган написал новеллу, которую напечатал левый журнал; потом он писал другие новеллы; после успеха его первого романа издатель назначил ему пансион, который позволял как-то жить.

— Мне очень хотелось бы прочитать эту книгу, — сказала я.

— Следующая будет лучше.

— Но эта уже написана.

Броган задумчиво посмотрел на меня:

— Вы правда хотите ее прочитать?

— Да, правда.

Он встал и пошел к телефону в глубине зала. А через три минуты вернулся:

— До ужина книга будет в вашей гостинице.

— О! Спасибо! — с жаром поблагодарила я.

Живость его действий тронула меня; он сразу стал мне симпатичен из-за свойственной ему непосредственности; ему неведомы были готовые фразы и обычаи учтивости; свою предупредительность он импровизировал, и она походила на изобретательную нежность. Сначала я радовалась тому, что мне встретился классический американский экземпляр собственной персоной: левый-писатель-сделавший-себя-сам. Теперь же меня заинтересовал лично Броган. Из его рассказов явствовало, что он не признавал за собой никакого права на жизнь, а между тем ему всегда страстно хотелось жить; мне это нравилось — смесь скромности и ненасытности.

— Откуда у вас явилось желание писать? — спрашивала я.

— Я всегда любил печатную бумагу: когда я был ребенком, то сооружал газету, наклеивая газетные вырезки в тетрадь.

— Были, верно, и другие причины? Он задумался.

— Я знал множество разных людей: мне хотелось показать каждому, каковы на деле другие. Рассказывают столько всякой лжи. — Он помолчал. — В двадцать лет я понял, что весь мир мне лжет, и это повергло меня в страшный гнев; думаю, именно поэтому я и начал писать и пишу до сих пор...

— Вы все еще гневаетесь?

— Пожалуй, — сказал он со сдержанной усмешкой.

— Вы не занимаетесь политикой? — спросила я.

— Кое-что делаю.

Короче говоря, он находился примерно в той же ситуации, что и Робер с Анри; но он к ней приноровился с каким-то диковинным спокойствием; писать, выступать по радио, а иногда на митингах, разоблачая некоторые злоупотребления, этого ему вполне хватало; мне уже говорили: интеллектуалы могут жить здесь в безопасности, потому что сознают свое бессилие.

— У вас есть друзья писатели?

— О нет! — порывисто ответил он. И улыбнулся: — У меня есть друзья, которые начали писать, когда увидели, что я зарабатываю деньги, всего лишь садясь за пишущую машинку, но писателями они не стали.

— А деньги они заработали? Он откровенно рассмеялся.

— Один настучал за месяц пятьсот страниц; ему дорого пришлось заплатить за их публикацию, и жена запретила ему продолжать; он снова взялся за свое ремесло карманника.

— Это хорошее ремесло? — спросила я.

— Когда как. В Чикаго существует большая конкуренция.

— У вас много знакомых карманников? Он взглянул на меня с легкой насмешкой:

— С полдюжины.

— А гангстеров?

Лицо Брогана сделалось серьезным.

— Все гангстеры негодяи.

Он скороговоркой стал рассказывать мне о роли, которую сыграли в последние годы гангстеры как штрейкбрехеры; затем поведал множество историй об их взаимоотношениях с полицией, с политикой, с деловыми кругами. Говорил он быстро, и мне не без труда удавалось следить за его мыслью, но это было не менее волнующе, чем какой-нибудь фильм с Эдвардом Робинсоном {98}. Внезапно он умолк.

— Вы не проголодались?

— Пожалуй. Сейчас, когда вы навели меня на эту мысль, я поняла, что страшно голодна, — призналась я. И весело добавила: — Сколько разных историй вы знаете.

— О! Если бы я их не знал, то придумал бы, — ответил он. — Ради одного удовольствия смотреть, как вы слушаете.

Был уже девятый час, время бежало быстро. Броган повел меня ужинать в итальянский ресторан, и, уплетая пиццу, я спрашивала себя, почему мне так уютно с ним; я почти ничего о нем не знала, а между тем он вовсе не казался мне чужим; возможно, это из-за его беспечной бедности. Крахмал, элегантность, хорошие манеры — все это создает дистанцию; когда Броган расстегнул свою куртку, приоткрыв оказавшийся под нею выцветший свитер, а потом снова ее застегнул, рядом с собой я почувствовала доверчивое присутствие тела, которое испытывало жар и холод, — живого тела. Он сам чистил свои ботинки: достаточно было взглянуть на них, чтобы приобщиться к его интимной жизни. Когда, выходя из пиццерии, он взял меня за руку, чтобы помочь мне шагать по скользкой дороге, его тепло сразу же показалось мне привычным.