— У меня есть доказательства, — возразил Скрясин.

— Какие доказательства?

— Люди видели его удостоверение и карточку, — с довольной улыбкой заявил Скрясин. — После сорок четвертого года в партии появилось много ребят, которые, по сути, не больше сталинисты, чем ты или я, просто они искали способа реабилитировать себя; я знаю не одного такого, и в узком кругу они любят поговорить. Дюбрей давно вызывает у меня подозрение; я задал вопросы, и мне на них ответили.

— Твои осведомители ошиблись или солгали, — сказал Анри. — Если бы Дюбрей решил вступить в компартию, он для начала покинул бы СРЛ, объяснив почему.

— Он всегда стремился к тому, чтобы СРЛ не стало партией, — возразил Самазелль. — В принципе коммунист может состоять в каком-то движении. И наоборот: член движения может полагать, что имеет право вступить в компартию.

— Так или иначе, но он предупредил бы, — сказал Анри. — Компартия не в подполье.

— Ты их не знаешь! — возразил Скрясин. — Компартия заинтересована в том, чтобы некоторые из ее членов слыли независимыми. И вот доказательство: если бы я не открыл тебе глаза, ты попал бы в ловушку.

— Я тебе не верю, — сказал Анри.

— Я могу свести тебя с одним из моих информаторов, — предложил Скрясин и протянул руку к телефону.

— Я спрошу об этом самого Дюбрея, и только его одного, — ответил Анри.

— И ты воображаешь, что он честно ответит? Ты или наивен, или у тебя есть причины уклоняться от истины, — заметил Скрясин.

— Полагаю, этот новый факт коренным образом изменит наши отношения с СРЛ, — сказал Самазелль.

— Это вовсе не факт, — возразил Анри.

— Зачем Дюбрею прибегать к такому маневру? — спросил Люк.

— Затем, что его просит об этом компартия, к тому же он честолюбив, — ответил Скрясин.

— Возможно, он по-стариковски считает, что счастье человечества в руках Сталина, — сказал Самазелль.

— Робер — старая лиса, он полагает, что коммунисты выиграли и лучше перейти на их сторону, — добавил Скрясин. — В каком-то смысле он прав; надо желать стать мучеником, чтобы занимать критическую позицию и ничего не делать для того, чтобы помешать им прийти к власти: когда они придут, ты увидишь, во что обойдется такая непоследовательность.

— Личные соображения меня не трогают, — ответил Анри.

— А трудовые лагеря — они тебя трогают или нет? — спросил Ламбер.

— Разве я отказывался говорить о них? Я только сказал, что сделаю это по согласованию с Дюбреем, вот и все; это мое последнее слово. Дальнейший спор совершенно бесполезен. В течение двух-трех дней мы посоветуемся с комитетом и сообщим тебе его ответ, — сказал Анри, обращаясь к Скрясину.

— Руководство «Эспуар», возможно, даст иной ответ, — сказал, вставая, Самазелль.

— Поживем — увидим.

Они направились к двери, но Ламбер остался стоять у письменного стола Анри.

— Тебе следовало согласиться на встречу с информатором Скрясина, — молвил он. — Дюбрей твой друг, но он и главный руководитель движения; под предлогом того, что ты доверяешь ему, ты обманываешь тех, кто поверил тебе.

— Но вся эта история полнейший вздор! — сказал Анри.

По правде говоря, он не был так уж уверен в своих словах. Если Дюбрей решил в конечном счете вступить в компартию, то не стал бы советоваться с Анри. Он шел своим путем, не советуясь ни с кем, ни о ком не заботясь, насчет этого Анри не строил себе иллюзий. Припертый к стенке, он, возможно, не захочет лгать; но его пока еще ни о чем не спрашивали, а совесть его, безусловно, удовольствуется мысленной оговоркой.

— Ты поддашься на его софизмы, — с грустью сказал Ламбер. — Что касается меня, то я считаю, что не раскрыть в подобном случае истину, причем полностью и незамедлительно, — это преступление. В июне я предупредил тебя: если ты не опубликуешь эти тексты, я продам свои акции, и вы распорядитесь ими по своему усмотрению. Я вошел в правление газеты с надеждой, что ты вскоре прекратишь всякое сотрудничество с компартией. Если же нет, то мне остается только уйти.

— Я никогда не сотрудничал с компартией.

— Я называю это сотрудничеством. Если бы речь шла об Испании, Греции, Палестине, Индокитае, ты в первый же день отказался бы молчать. Пойми же наконец! Человека вырывают из семьи, из жизни без малейшего намека на суд; его бросают на каторгу, заставляют работать из последних сил, держат впроголодь, а если он заболеет, то попросту до смерти морят голодом. Ты с этим согласен? Все люди — рабочие, руководители, — все они знают, что это может случиться с каждым в любую минуту, и живут с таким страхом, нависшим над их головой! Ты с этим согласен? — повторил Ламбер.