Да, к счастью, они оставались! Какое наслаждение снова держать в руках руль, а эти дороги впереди насколько хватает глаз! После минувших лет Анри в первый день оробел; автомобиль казался наделенным собственной жизнью; тем более что он был тяжелый, плохо подрессоренный, шумный и, пожалуй, капризный; однако повиновался он так же послушно, как рука.

— Потрясающая быстрота! — говорила Надин.

— Ты уже каталась на машине?

— В Париже, в джипах, но я никогда не ездила так быстро.

И это тоже, тоже был обман, давнишняя иллюзия свободы и могущества, но Надин без зазрения совести разделяла ее. Она опустила все стекла и жадно глотала ветер и пыль. Если бы Анри послушал ее, то они никогда бы не выходили из машины; больше всего ей нравилось мчаться как можно быстрее и видеть только дорогу и небо; она едва обращала внимание на пейзажи. А между тем они были прекрасны! Золотистое облако мимозы в лучах света, изначально скромные яблони, нашедшие свое бесконечное продолжение в рядах круглоголовых апельсиновых деревьев, каменный восторг Батальи {38}, величественный дуэт лестниц, которые, переплетаясь, поднимаются к черно-белой церкви, улицы Бежи, где все еще слышатся древние отголоски криков монахини, томившейся любовью {39}. На юге, пропитанном ароматом Африки, маленькие ослики неустанно ходили по кругу, дабы вырвать немного воды у иссохшей земли; средь голубых агав, пронзающих красную землю, изредка можно заметить обманную свежесть дома, гладкого и белого, как молоко. Они вновь направились на север по дорогам, где камни, казалось, украли у цветов их самые яркие расцветки: фиолетовые, красные, охру; но средь ласковых холмов Миньо {40}краски вновь были отданы цветам. Да, прекрасная декорация, которая разворачивалась слишком быстро, чтобы хватило времени подумать о том, что скрывалось за ней. Вдоль гранитных обочин, как и на раскаленных дорогах Алгарве, крестьяне шагали босые, но встречались они нечасто. Праздник закончился в Красном Порту {41}, где грязь обретает цвет крови. На стенах кишащих голыми ребятишками лачуг, еще более мрачных и сырых, чем в Лиссабоне, повесили дощечки с надписью: «Опасно для здоровья. Проживание запрещено». Девочки от четырех до пяти лет, одетые в дырявые мешки, рылись в помойках. Во время обеда Анри с Надин укрылись в глубине плохо освещенного прохода, но все равно угадывали лица, прильнувшие к окнам ресторана. «Ненавижу города!» — в ярости сказала Надин. Весь день она провела, запершись в своей комнате, и на следующее утро на дорогах почти не разговаривала. Анри не пытался ее развеселить.

В назначенный для возвращения день они остановились пообедать в маленьком порту, в трех часах езды от Лиссабона; оставив машину возле ресторанчика, они решили взобраться на один из холмов, возвышавшихся над морем; на вершине стояла белая мельница, крытая зеленой черепицей; на ее крылья прикрепили глиняные кувшинчики с узким горлом, в которых пел ветер. Анри с Надин бегом спустились с холма между зелеными оливами и цветущими миндальными деревьями, и им вдогонку летела незамысловатая музыка. Они рухнули на песок в бухте; на бледной глади моря покачивались лодки со ржавыми парусами.

— Здесь нам будет хорошо, — сказал Анри.

— Да, — согласилась Надин, насупившись, и добавила: — Я умираю с голода.

— Неудивительно: ты ничего не ела.

— Я прошу яйца всмятку, а мне приносят чашку теплой воды и сырые яйца.

— Треска была очень хороша, бобы тоже.

— Одна-единственная капля растительного масла, и мой желудок переполнен. — Она сердито сплюнула. — В моей слюне и то масло.

Резким движением она сорвала с себя блузку.

— Что ты делаешь?

— А ты не видишь?

На ней не было бюстгальтера, и, лежа на спине, она подставила солнцу наготу своей небольшой груди.

— Нет, Надин, а если кто-то придет?

— Никто не придет.

— Тебе хочется так думать.

— Мне плевать; я хочу чувствовать солнце. — Подставив грудь ветру и разметав по песку волосы, она с упреком глядела в небо. — Надо пользоваться тем, что дано, раз это последний день.

Он не ответил, и она продолжала жалобным голосом:

— Ты в самом деле хочешь вернуться в Лиссабон нынче вечером?

— Ты прекрасно знаешь, что нас ждут.

— Мы не видели гор, а все говорят, что это и есть самое красивое: за неделю можно было бы еще совершить потрясающую поездку.

— Говорю тебе, что мне надо встретиться с людьми.

— Твои старые господа в крахмальных воротничках? Они выглядели бы великолепно в витринах Музея Человека {42}, но как революционеры — не смеши меня.

— Я нахожу их трогательными, — заметил Анри. — И знаешь, они идут на большой риск.

— Они много говорят. — Надин сыпала песок сквозь пальцы. — Слова, как говорит этот парень {43}, слова.

— Легко смотреть свысока на людей, которые пытаются что-то сделать, — сказал он с некоторым раздражением.

— В чем я их упрекаю, так это как раз в том, что всерьез они ничего и не пытаются делать, — сердито возразила она. — Вместо того чтобы болтать, я пришибла бы С ал аз ар а, и дело с концом.

— Это мало что дало бы.

— Дало бы: он был бы мертв. Как говорит Венсан, «смерть, она, по крайней мере, не щадит». — Надин задумчиво смотрела на море. — Если решиться взлететь вместе с ним, его наверняка можно было бы прикончить.

— Не пытайся! — с улыбкой сказал Анри; он положил свою ладонь на руку в песчинках. — Хорош я буду, представляешь!

— Это был бы неплохой конец, — молвила Надин.

— Ты так спешишь покончить со всем? Она зевнула.

— Тебе нравится жизнь?

— Мне она не наскучила, — весело ответил он.

Надин приподнялась на локте и с любопытством посмотрела на него.

— Растолкуй мне. Царапать бумагу, как ты, с утра до вечера, это действительно заполняет твое существование?

— Когда я пишу, да, это заполняет мое существование, — сказал он. — И мне даже страшно хочется снова за это взяться.