Урасов изучил нравы горных речек еще в Якутии, во время ссылки в 1911 году. Он знал, что ночью холод скует реку в горах, вода сойдет и переправа будет обеспечена.

— Быть посему! — первым согласился Соснов. — Хотя все же очень сомнительно.

— Теперь давайте позаботимся о костре, — пригласил Урасов.

— Топор у нас есть, дело за малым — лесок бы сюда! — иронически произнес Соснов. — Какой же может быть здесь костер — кругом голая земля.

— Ничего, — сказал Владимир, — нас выручат верблюды. Они оставили после себя много «горючего». А ну-ка, в поиск!

Сверх меры брезгливый Соснов поморщился и начал собирать помет осторожно, двумя пальцами.

— Послушай, Соснов, если не будешь сгребать кизячок как следует, я тебя к костру не подпущу! — пошутил Урасов.

Вскоре возле грузовика выросла целая гора кизяка. Зажгли огонь, вскипятили в консервной банке чай. Теперь холод был не страшен.

Всю ночь горел костер, всю ночь посматривали на вехи — их поставил Урасов, чтобы видеть уровень воды. Действительно, вода убывала. Утром без труда переправились на другой берег.

В Верхне-Удинске дипкурьеры сели в поезд. Самое трудное и опасное осталось позади.

Урасов часто вспоминал эти поездки в Китай и, в частности, встречу с Константином Ивановым.

Помните кантонское восстание революционных рабочих и солдат под руководством Компартии Китая? Это произошло в декабре 1927 года. Гоминьдановцы вместе с империалистами США, Англии и Японии жестоко подавили восстание. В те дни дипкурьер Константин Иванов был в Кантоне. Его схватили разъяренные реакционеры, пытали и потом расстреляли. Труп Иванова до самой ночи оставался на улице, а когда стемнело, китайские коммунисты тайно похоронили своего русского брата.

Владимир Урасов шагает по Праге. Всматривается в знакомый город (он уже не первый раз тут), слушает многоголосый шум улиц. «Пока все идет нормально», — говорит сам себе. Уже пятые сутки, как Урасов покинул Москву, побывал в Варшаве, сдал там диппочту для нашего полпредства; теперь вот добрался до Праги. На вокзале его встречал представитель полпредства. Происшествий не было.

Радостная встреча с товарищами по работе. В дипкурьерской сумке еще одним пакетом стало меньше. А усталости все же больше. Но отдыхать не время: маршрут его далеко не закончен. Впереди — Вена, Рим. Будет ли там «все нормально»?

В Праге остановка еще короче, чем в Варшаве. В пять вечера — поезд на Вену. Купе для Урасова забронировано.

Настало время отъезда.

Под гулкой железной крышей вокзала многолюдно. Еще издали Владимир узнал высокую, худощавую фигуру проводника Франтишека. С ним уже приходилось ездить — и одному, и вместе с сотрудниками полпредства. Франтишек был с советскими особенно приветлив. Однажды Урасов услышал, как проводник с волнением сказал работнику полпредства:

— С того часа, как в моем вагоне появились пассажиры из Советского Союза, я почувствовал себя человеком. Вы со мною приветливо здороваетесь, а не как другие — «Эй, человек», «Эй, ну-ка сюда». Я почувствовал настоящее уважение к себе…

Пятидесятилетний чех не знал, что Урасов — дипкурьер, но что он советский, это было Франтишеку известно.

Подойдя к проводнику, Владимир удивился — Франтишек был неузнаваем. В ответ на приветствие Владимира он что-то пробормотал, сразу пропустил Урасова в вагон, сопроводив вежливой служебной фразой:

— Проше пана.

Владимир вошел в купе и недоуменно пожал плечами. Осмотрелся, проверил окно, замок.

Поезд тронулся. Вскоре Франтишек начал разносить чай. Владимиру тоже принес и, ставя стакан, молча, но многозначительно кивнул в сторону соседнего, левого купе. И тут же вышел. Наверное, там, слева, подозрительные типы. Что ж, это не новость. Сколько раз он сам обнаруживал слежку! А если и не было явных следов, то это означало, что чужие глаза более опытны и опасны, значит, надо быть еще бдительней.

Сейчас, видимо, замышлялось что-то. Надо разгадать, что именно, не попасться в расставленные сети.

«Шевели мозгами, Володька… Откуда узнал об этом Франтишек? Спросить — нельзя. Ну да ладно. Главное — определить, кто „на хвосте“. Прежде всего — раскусить соседних пассажиров. Срисовать», — снова сказал он себе.

«Кто занял соседнее купе справа? Брюхатый в золотых очках. Либо доктор, либо хозяин галантерейной лавки. С ним пожилая женщина — наверное, жена. И еще двое девиц — молоденькие, желторотые. Нет, в этом купе шпика вроде бы не должно быть. А слева, куда кивнул Франтишек? Там, кажется, всего двое. Долговязый тип с галстуком-бабочкой и какая-то накрашенная женщина лет тридцати. За этими надо посматривать. Похожи… В коридоре я их не встречал. Вышли они из купе в коридор после того, как я уже сел. Может быть, следили из окна?»

Владимир машинально ощупал пистолет в кармане.

Ощущение близкой опасности делало его слух, зрение острее и словно вливало в жилы дополнительную струю бодрости. За окном пролетели аккуратные поля, ухоженные поселки, холмистые леса, среди которых изредка, словно мухоморы, виднелись одинокие красночерепичные домики.

Дым от паровоза застлал окно, пейзаж стал расплывчато-грязным, и Владимиру хотелось протереть стекло, оживить краски полей. Вдруг над головой раздался какой-то скрип. Скосил глаза: висевшая на стене литографическая картина с пейзажем быстро отходила. Урасов насторожился. Вот картина отошла почти на ладонь, потом еще больше. Показалась мужская физиономия в котелке. Затем картина приняла прежнее положение. Владимир попытался ее потянуть — не поддается. Значит, с той стороны она чем-то закреплена.