И вот у меня под ногами скрипят сосновые доски пола в доме, где жил, писал и умер на простой деревянной кровати Шиллер. Свеча на столе, гусиное перо, шпага, книги и глобус… Потом дом Гете, дом мудреца, до краев полный образцами искусства, дом, еще при жизни хозяина ставший музеем. Итальянская живопись, скульптуры, драгоценные минералы.

В одном городе в одно время жили Гете и Шиллер. Они хорошо знали друг друга, оба при жизни стали великими, но большими друзьями, кажется, не были. Говорят, что Гете, сказавшись больным, не пришел хоронить Шиллера. Разными были два этих немца. Творец «Фауста» был сановником, своим человеком при дворе герцога. Шиллер по духу был бунтарем и романтиком. Умер он почти бедняком. На стене в его доме висит гитара. На ней в день смерти поэта, по его просьбе, играла сестра жены. Звуки гитары были последними звуками, которые Шиллер услышал в жизни.

Гете на двадцать семь лет пережил Шиллера. Умер он стариком после простуды. Умер, сидя в кресле с высокой спинкой. Простая комната в стороне от сокровищ искусства. Кресло стоит рядом с такой же, как и у Шиллера, простой еловой кроватью, накрытой малиновым одеялом. В последние минуты Гете видел этот малиновый цвет. В жизни Гете любил цвет желтый. В своем учении о цветах он утверждал: желтый цвет повышает у людей настроение…

Потомки хотят видеть своих соотечественников непременно вместе. Вместе Шиллер и Гете глядят со страниц многочисленных книжек о Веймаре; бронзовые, взявшись за руки, возвышаются они перед входом в театр. И два саркофага из красного дерева в каменном склепе стоят тоже рядом. Тут же, в склепе, — богатые, из литой бронзы, усыпальницы прежних владык. При жизни Гете и Шиллер считали за честь быть приглашенными ко двору. А теперь приходящие поклониться поэтам, заметив в стороне еще несколько усыпальниц, переглядываются:

— А это кто?

— Да какие-то курфюрсты…

…Гитлер не любил Веймара и, бывая в этой части Германии, всегда объезжал город.

Харчевня такая же древняя, как и все в Веймаре. Кованые крюки для одежды возле грубых, крепких столов. Еда простая, недорогая. Сюда забегают рабочие и студенты. За столом вокруг посуды с яйцами в соленой воде и кружками пива — завсегдатаи харчевни. Разговор с одним из них — Фрицем Купнером, слесарем завода сельскохозяйственных машин.

— Часто бываете?

— Каждый вечер… Пиво, пара яиц на, закуску, сигареты, дружеский разговор…

— Сколько стоит ваш вечер?

— Шесть марок.

— Зарплата?

— Шестьсот двадцать марок.

— Давно сюда ходите?

— С тридцатого года.

— Был перерыв?

— Был, — смущенно улыбается слесарь. — Был, к сожалению…

Старые письмена на стенах харчевни: «Счастлив тот, кто в борьбе за жизнь не разучился смеяться», «Спешите жить, ибо человек мертвым бывает гораздо дольше, чем живым», «Пей пиво и не волнуйся, потому что в десять часов вечера жена ругается точно так же, как и в два часа ночи».

Харчевня принадлежит частному лицу. Хильде Бальман.

Холодный, валящий с ног ветер. По камням шуршит сухой буковый лист. Ворота с кованым изречением: «Каждому свое».

Четверть миллиона людей прошли через эти ворота, и только малая часть из них остались живыми. Почти все ушли отсюда через трубу крематория. Вот тут стояли бараки. Вот бараки советских пленных, французов, югославов, поляков… Крохотные камеры, где изощренно пытали. А тут без пыток стреляли в затылок. Вот комната, где фашистские медики в поисках нужных им «медицинских истин» резали живых людей. Женские волосы, которые шли на матрацы; абажуры из человеческой кожи; снимки еще живых скелетов. В подвале крюки, на которых вешали. В углу дубинка. Ею добивали, если кто-нибудь оказывался слишком живучим. Большая, аккуратно обструганная кем-то дубинка. Лифт. Тележка, на которой трупы подвозили к печам. На одной из печей — венок. В ней сожгли Тельмана. Труба. Кирпичная, закопченная сверху труба. Люди в бараках хорошо знали, что за дым идет из этой трубы. Любопытно, был ли виден этот дым жителям древнего Веймара?

Ужасный вечер. Пытаюсь что-то записывать. Но рука почему-то не держит карандаш. Кисти рябин возле домов, где жили эсэсовцы, кажутся мне сейчас сгустками крови. Бухенвальд… При других обстоятельствах слово имело бы даже и поэтический смысл. Бухенвальд — «буковый лес». Но каким страшным символом на Земле сделалось это слово!

Перед отъездом из Москвы я ходил на лыжах. Тут же, на юго-западе ГДР, не только нет снега, но вовсю еще идет уборка свеклы и капусты. Аккуратности немца помогает еще и природа; липший месяц для уборки полей — великое дело! Много лошадей на полях и дорогах. Крестьянин, с которым заговорил: «С полутонной груза зачем гнать машину? Лошадь нужна в хозяйстве».

Далеко в стороне от всех туристских дорог есть в ГДР деревенька Рентенфорд. Я давно знал о ее существовании, и вот теперь, после долгих расспросов и блужданий по саксонским дорогам, въехали в деревеньку. Чем она знаменита? Тут родился, тут работал, сюда возвращался после больших путешествий Альфред Брем. Для меня всегда было тайной: как это можно было одному человеку рассказать о всех животных и птицах, какие есть на Земле? Десять толстых томов. Наверное, Брем жил в каком-то особенном мире? Нет! Все обычное. В окошко дома мы видим деревенскую улицу, гору, покрытую лесом, коровий выгон…

Много раз по дороге я видел на желтых, одинаковой формы дощечках силуэт ушастой совы. Оказалось, это знак заповедности. Участок леса, живописное озеро, роща, древние скалы, старое дерево… Каждый немец хорошо знает: «Сова» — значит это особенно строго надо беречь. В ГДР около шестисот заповедных объектов природы.

Был дождливый, пасмурный день, и, наверно, по этой причине Дрезден напомнил мне Ленинград. Дворцы. Эльба, похожая на Неву. Музеи. Картинная галерея… И так же, как Ленинград, Дрезден хорошо знает, что значит война. Авиация американцев и англичан почти до конца войны не трогала город, и потом в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года семьсот пятьдесят самолетов сделали город грудой развалин. В одну ночь погибло тридцать пять тысяч людей. До сих пор еще стоят дворцы с пустыми глазницами окон. Сейчас Дрезден много и хорошо строит. Мне с гордостью показали застроенный, чем-то напоминающий Новый Арбат в Москве центр Дрездена. Много выдумки, вкуса и немецкой добротности. Несколько наиболее драматических развалин решено оставить как памятники.