— Эк куда хватил! Или не видишь — снег на крышах, зима на дворе? Нет, Дмитрий Ипатыч, праздник Рождества Христова у нас, первый день. По этому случаю я и в церкви сейчас был, за болящего помолился. А болящий — вот он уже и здоров.

— Рождество, говоришь? — удивился Дмитрий. — А я было думал, Бог весть как долго прохворал. Что же это, пальба будто слышится? По случаю праздника, что ли?

— Пожалуй, что так, — улыбнулся Наумов. — У поляков ведь в обычае палить из пищалей {29} в праздничное время. Ну вот и палят, о празднике, видно, нам напоминают, чтобы мы не запамятовали.

— Поляки? Да откуда ж они взялись? — тревожно спросил Дмитрий.

— Сеночь [90] подошли. Требуют, чтобы сдался город королевскому величеству господину Жигмонту, а «царица» бы из города выехала да на милость его, Жигмонта, положилась. Сапега старается. Он и войско привел.

— Так вот оно что! — разочарованно сказал Аленин. — А что же у нас-то в Калуге за время хворости моей делалось?

— «Царевича» Ивана Бог нам послал; окрестили его; пировали на радостях. Ликование великое было. Атаман Иван Мартынович хозяином стал, в палатах «царицыных» днюет и ночует. «Царица», после болезни поправившись, от радости, как говорится, ног под собой не чуяла. Сеночь, Сочельника ради, гостьбу толстотрапезную учинила. Пошло было пирование великое. Да вот нежданные гости кутье помешали.

Но Аленин уже не слушал. Он отвернулся к стене. Недавнее оживление сменилось у него состоянием прежнего безразличия, равнодушия. Наумов заметил это.

— Да что с тобой, Дмитрий Ипатыч? — спросил он. — Аль все еще недужится?

— Устал я, спать охота, — слабым голосом ответил Аленин. — Оставь меня, Алексей Петрович.

— И то дело, усни, сил набирайся, — встал Наумов. — Я пойду вызнать, что там у нас на стене городской делается. Зайду после, проведаю.

Он ушел, а Аленин действительно погрузился в забытье. Потом, когда он очнулся и вспомнил, слушая звуки продолжавшей доноситься пушечной пальбы, об осаде города поляками, им снова и надолго овладело состояние тоскливого, унылого безразличия, из которого его не выводили частые посещения Наумова, пытавшегося развлечь больного, медленно поправлявшегося приятеля рассказами о ходе осады. Да и нерадостны были эти рассказы. Поляки настойчиво продолжали громить город, требуя от калужан присяги на верность Сигизмунду. И наконец добились осуществления своего желания. Тогда Аленин окончательно упал духом. Грядущее начинало представляться еще более смутным. Его терзали мысли о зря загубленной жизни. После многолетней постыдной службы врагам родины — двум самозванцам и Марине, что ждало его теперь? Польский плен… А страна продолжала изнывать и гибла под тяжким игом иноземцев, междоусобной борьбы и вражды, и он, больной, был бессилен помочь ей, как бессилен помочь далекой, милой девушке, брошенной им на произвол судьбы. И неизвестность о том, что стало с Наташей и Матвеем Парменычем в занятой врагами Москве, невыносимо угнетала его, и под влиянием душевных волнений здоровье его поправлялось медленно, и он все еще не мог подняться с постели.

Но вскоре после принесенного Наумовым известия о готовности калужан признать Сигизмунда Аленин узнал от него почти сразу еще две новые вести: об уходе поляков из-под стен Калуги и о приходе московской рати, посланной боярами с целью принудить Марину отказаться от дальнейших посягательств на московский престол.

От последнего известия Аленин ожил, почувствовал воодушевление. Свои, москвичи под Калугой! Он, быть может, получит от них сведения о Матвее Парменыче. Ах, скорей бы закончить счеты с Мариной и со своим постыдным прошлым, поскакать в Москву, где гибель «вора», несомненно, как ему казалось, должна была вызвать в сторонниках правого дела подъем и решимость спасти родину! Он отдаст свою жизнь за это святое дело и честной службой искупит прежние грехи. Лишь бы скорей поправиться и набраться сил, чтобы пуститься в дальний путь…

Те же мысли и желания волновали и Алексея Наумова. Он тоже по легкомыслию перешел когда-то на сторону «вора», давно сознал свою ошибку, тяготился службой в Калуге и, подобно Дмитрию, рвался на службу в Москву. Теперь, после прихода москвитян, приятели сговорились и решили, как только Аленин поправится, пуститься в путь. Уже намечен был и день отъезда. Неожиданное событие заставило Дмитрия ускорить осуществление своего решения.

Вместе с ратью пришел под Калугу и Яша. Когда в Москве решился вопрос о посылке войска, чтобы покончить с Мариной, Яша сам вызвался отправиться в поход, да и Матвей Парменыч с Мойсеем поддержали его в этом желании, поручив ему свидеться во что бы то ни стало с Дмитрием, чтобы уговорить его вернуться в Москву. И вот теперь, улучив при помощи прежних приятелей и знакомцев — калужских казаков возможность проникнуть на короткое время в город, Яша неожиданно явился к Аленину и очень обрадовал его своим приходом.

Передав поклон от Наташи, он подробно рассказал, как по почину патриарха Гермогена и стараниями Матвея Парменыча начались деятельные сношения с Прокопием Ляпуновым, и высказал твердую уверенность, что эти сношения, рассылка грамот и вся вообще кипучая деятельность Ляпунова, несомненно, поднимут города на спасение Москвы.

— Так вот, Дмитрий Ипатыч, — заключил Яша, — велел мне Матвей Парменыч сказать тебе: ждал ты время, чтобы за дело приняться, — теперь оно приспело. Нужда в тебе. Оправляйся, да не мешкая собирайся в путь.

— Сам уж я твердо надумал, Яша, — сказал Дмитрий, весь сияя радостью. — Мешкать не стану. День, другой обожду еще, наберусь сил, да и в путь. Со мною и Алексей. Вместе едем.

— Слава Те Господи! — перекрестился Яша. — То-то радость будет Матвею Парменычу да и… боярышне, — тихо добавил он. — Чай, заждалась. Я бы здесь тебя и обождал, вместе бы выехали. Да не годится мне в городе долго себя показывать, известно ведь, что бежал я в Москву. Пожалуй, теперь схватят. Зря пропаду.