Мороженое быстро таяло, и я таял вместе с ним, отмечая точки нашего маршрута: заправка, старый город, мост, набережная (ты одобрительно киваешь), лунный парк: (тут ты неожиданно запротестовал, замотал головой:) — мне была непонятна твоя «парковая боязнь», и я даже представил, что ты заподозрил капкан в моем сценарии, ведь порой самые неожиданные вещи случаются с мальчиками в безлюдных парках, снискавших себе дурную славу благодаря очарованным и одиноким любителям парковых прогулок и острых ощущений. Я попытался осведомиться о природе твоей «парковой фобии», но ты пообещал поведать мне об этом в другой раз, нервно ерзая на стуле. Я путался в самых разных догадках — а вдруг тебя уже давно совратили? Кто мял тебя на траве в кустах, где тень этого ублюдка?.. Я пребывал в этих сомнениях и вел стального коня почти автоматически.

Первые фонари зажглись на набережной, огни плыли по реке, у берега плескались утки, фигурка рыболова в шляпе застыла на мосту. Я остановил байк и спросил, куда же ехать дальше. Ты неожиданно резко, с настойчивой серьезностью произнес, нахмурив брови: «В парк!» Ты показался мне в тот момент странно повзрослевшим и нахохлившимся как больной голубь.

Увидев издалека светившуюся триумфальную арку паркового входа, ты еще крепче вцепился в мою куртку. Я сбросил газ, и мы мягко зашуршали по опавшим заснеженным листьям старой аллеи. Вдалеке горели огни аттракционов, взрывались неоновые вспышки, прожектор высвечивал в свинцовом небе танцующего в потоках ветра огромного надувного Микки. Перенасыщенный ремикс компьютерной музыки заряжал воздух.

Мы оставили мотоцикл на стоянке и пошли туда, где больше света и больше музыки. Веселый ад карнавала обжег нас разноцветным пламенем. Пахло жареными каштанами, которые продавали китайцы, музыкальная дребедень закладывала уши, над входом в «пещеру ужасов» болтался на ветру пластмассовый скелет, вращались огромные чайные чашки с кричащими от восторга детьми, самолеты крутились в мертвых петлях, а в тире вместо мишеней висели портреты Саддама Хусейна. Снег с грязью хлюпал под ногами, ветер рвал паруса брезентовых крыш с флажками: Странно, но Дениса как будто не зажигала атмосфера праздника: Я купил тебе маленького плюшевого медвежонка, подарил на память об этом вечере. Я предложил прокатиться на «Колокольной дороге», предложил настойчиво и даже было потащил тебя за руку к аттракциону, но ты упрямился, потом вырвался и как сумасшедший побежал обратно в аллею, не оглядываясь на мои крики. Я насилу настиг тебя в полутьме, рванул за рукав и увидел огромные глаза, полные слез: Слезинка катилась по румяной щеке, и мне захотелось немедленно слизнуть ее, горячую, соленую, живую: В полном недоумении я смотрел на тебя, обнял за плечи и осторожно погладил волосы. Ты зарылся лицом в мой свитер и еще сильнее разрыдался, только хрупкие плечи вздрагивали у меня под ладонями: Теряясь в догадках, я ни о чем тебя не спрашивал, боясь причинить еще большую боль неосторожным вопросом, но разгадка пришла сама собой, когда ты произнес, всхлипывая, только одно слово: «Папа:» Заикаясь от волнения, глотая холодный воздух, ты поведал мне историю того драматического дня, когда не стало твоего отца. Это хорошо, что ты выговорился, выплакался в мой колючий свитер. Более того, рассказ о трагедии еще больше сблизил нас.

Смерть застала простого ассистента химической лаборатории в самом подходящем месте — в море огней и музыки, в земной модели ада с шестеренками, колесами, лебедками, искрящимися проводами и неоновыми лампами. Она любит карнавалы. Господин Семен Белкин умер на аттракционе в один из воскресных вечеров в Лунном парке, куда он привел сына достойно завершить уикенд. «Колокольная дорога» с резкими перепадами и стремительными виражами, с фантастической амплитудой наклона челнока в синих звездах оказалась его последней дорогой. Черный юмор судьбы сквозит в самом названии аттракциона, на который я так опрометчиво хотел затащить сегодня Дениса. Это был третий и последний звонок инфаркта химика Белкина, который наивно пытался проглотить в самый важный и последний момент жизни таблетку нитроглицерина, другой рукой обнимая сына и пытаясь улыбаться: Гремела музыка, и в первые секунды никто не слышал отчаянных криков предпубертатного лягушенка, в ужасе поддерживающего безвольно болтающуюся голову своего отца. Мертвую, бледную голову. «Остановите мотор! Дяденька, остановите!» Так кричит режиссер, недовольный отснятой сценой. Но жизнь не допускает дублей (поэтому всегда играйте талантливо, господа:). Мигалка примчавшейся «скорой» была как бы маленьким дополнением к большой иллюминации.

Электрошок.

Резинка трусов врезалась в пухлый живот: Тебе показалось, что по лицу отца скользнула улыбка: потом бесконечный вой матери, копейки на банковском счете, какие-то добрые старушки: Мама с тех пор пристрастилась к кодеиновому транквилизатору и живет как зомби, иногда покачиваясь на волнах веселой водки. У твоих сверстников — спортивные велосипеды, компьютерные игры, видеокассеты с кумирами, тряпье из последних каталогов, а ты одет в стиле благородной бедности и стесняешься появляться на школьных дискотеках; ты немного одичал от замкнутости, легкой запущенности, ты был отрешен и задумчив. Мне хотелось расшевелить, разбудить тебя для жизни, да только жил ли я сам? Иногда меня настораживал твой долгий взгляд — взгляд в никуда, прострация. Подскажите, где купить мне руководство по общению с инопланетянами, чем их угощать и как развлекать? И возможен ли сексуальный контакт с представителями созвездия Аквариус?

…Ты играешь на уроке с моим плюшевым медвежонком, я делаю вид, что не замечаю этого, и продолжаю свой рассказ о Байроне. Несколькими годами позже, в Кембридже, я запрыгнул в фонтан, где купался лорд Байрон: классику все сходило с рук, а русского поэта конопатый экскурсовод стал пугать полицией. Несправедливо. Байрон водил с собой медвежонка на цепи, а поэту Найтову пришлось оставить своего взвизгивающего от тоски и одиночества пуделя в машине, в соответствии с туристической инструкцией, точно мой маленький друг был создан только для того, чтобы гадить на знаменитые лужайки. С тех пор я предпочитаю Оксфорд.

Римская мечта: учителя спят с учениками. А что в этом, собственно, такого? Можно понять по-человечески: Мне же за подобную изысканность вкуса будет светить луна сквозь решетку и заматеревшие урки по очереди сыграют со мной свадьбу. В случае неуместной строптивости мне ткнут шилом в почку или задушат подушкой, что само по себе, может быть, совсем и не плохо для жертвы группового изнасилования. Красная советская рожа с кокардой опять грозит мне жирным пальцем: «Эх и пиздец тебе будет, пидарас ученый. Вот ручка и бумага — пиши свою грязную историю:» Не кипятитесь, товарищ сержант, я все уже давным-давно написал, и более чем подробно. Если бы передо мной стоял выбор, кем родиться в будущей жизни, я, нисколько не колеблясь, хотел бы снова родиться геем в любом обществе и в любой эпохе. Свою перверсию я открыл (осознал) в школьном возрасте. Мне было 12 лет. Двумя годами позже я признался в любви своему первому мальчику, но мой избранник, вместо того, чтобы поцеловать меня, врезал мне по челюсти. Зато следующие попытки были более успешными: Бог мой, в розовой юности я несколько раз влюблялся в девочек и имею порядочный гетеросексуальный опыт, но даже самая свежая и привлекательная нимфетка мальчикового типа не заменит мне грубоватого фавна с первым пушком над верхней губой и озорными глазами! Как я понимаю этих одиноких мужчин, подолгу смотрящих через ограду школьного двора как резвятся мальчишки — наверное, только я, своим особым зрением, и примечаю этих непростых прохожих. Некоторых я уже знаю в лицо и по-своему ревную к зверенышам своего заповедника: Но все мальчишки мне казались теперь слабыми отражениями, частными составляющими образа Дениса — иногда я замечал твой жест, твою улыбку у других, но это был твой жест, твоя улыбка. Я также осознаю, что подобные зеркальные ловушки весьма опасны для любвеобильной и нежнейшей личности, и было бы глупо думать, что я запечатал свою любовь клятвой верности, но с каким аппетитом вы стали бы хлебать суп после изысканного десерта? Я давно знаю, что там мальчишки прячут в штанах, как распаляет ураниста трагическая их недоступность, но на сетчатке моих глаз был навечно запечатлен дионисический Денис! Кольнуло в сердце. Это не стенокардия, а колючка дикой розы или осколок зеркала.

Чаще стал заходить в церковь. Сам не знаю почему — тянет туда, в обжитость и тепло. Видно, сердце покоя ищет. Отстоишь службу, помолишься: не о себе, не о себе, о своих покойниках и здравствующих: — и словно кто-то целительной ладонью провел по голове моей воспаленной, жуткой голове, продуваемой всеми ветрами. Старушка рядом пишет карандашиком имена своих ушедших: не поймешь, то ли плачет, то ли слабые глаза от старости слезятся. Хочется положить ей незаметно в карман денег или просто поклониться ей, больной, неграмотной. Попробуй объясни ей, как ты мальчишек любишь — не поймет, перекрестится. И другое: вот, вроде бы, исповедь пишу, а нет раскаянья, только гордыня и бравада, точно пустыми гирями перед публикой жонглирую. Вот и старушке хотел было поклониться, а не поклонился. Боишься, что не поймут. Гордость. Вот и ходи петухом со своей гордостью, пока тебя не ощипали.