Эту любопытную историю я рассказал Денису в «Витязе». Мой солнечный ребенок воспринял ее на удивление серьезно. Вдруг я почувствовал незащищенную нежность, и сердце, мое живое трепетное сердце, замурованное во мне как в несгораемом сейфе, — сердце тревожится, сердце стучит как часовая бомба и вот-вот бабахнет: В тот вечер бабахнула только пробка шампанского: я не рассчитал наклон бутылки, и пена брызнула Денису в лицо как животворный оргазм. В этот момент мы наверняка подумали об одном и том же, потому что бельчонок подмигнул мне, когда вытирал лицо розовой салфеткой. Шестой бокал совсем вскружил мне голову, и я давно уже повесил пиджак на спинку стула и ослабил галстук. За окном вьюга и снежный кавардак, а мы оттаиваем в нехитром уюте как две экзотические рыбки в теплом аквариуме.

Наша любовь расцветала с каждым днем все больше и больше, и окружающие не могли не замечать нашей мечтательной уединенности. Я предполагал, что рано или поздно все тайное станет явью, но жил только настоящим, стараясь в полной мере наслаждаться обществом Дениса, повторяя как чистое зеркало его жесты и улыбки. Если бы нас разлучили, это было бы равносильно тому, если бы у меня украли солнце. Мое дикое солнышко, моя утренняя звезда, зачем так ярко горишь-сияешь? Зачем так ярко? Далеко в будущем я уже начал выращивать для тебя райский сад, и сейчас переживаю — успеешь ли ты вкусить с моих мифологических деревьев? Успею ли я вырастить заветное дерево познания? Там уже не будет арлекинов, не будет прошлого, а значит, не будет и будущего — но вечно настоящее, непреходяще: Смешно подумать, господа патриоты, там не будет даже России, о чем вы спорите так много лет? Россия? Денис для меня дороже России, как вам это понравится? Да, Денис дороже России, уснувшей в хрустальном гробу как царевна. Не будите румяную красавицу, ведь стоит ей воспрянуть ото сна, и законсервированное время наверстает упущенное, мы увидим состарившуюся на глазах кокетку с едва заметными признаками былой красоты. Жуткое зрелище. Суровая печать наложена на Россию, но если мы станем унывать о тяжести бремени или скорбеть по прошлому, то и нового не построим, и старого не возвратим, ибо какой хозяин остается сидеть на углях сгоревшего дома? Нет, он строит новый дом, и последний бывает лучше прежнего. Всякая печать рано или поздно снимается. Не забудем также, что нет у Господа времени, и само слово «время» гораздо реальнее того, что оно обозначает. У Бога каждое зернышко в житницах сосчитано, и когда я слышу разговоры о потерянных поколениях, то недоумеваю — можно ли считать потерянными монеты, которыми ты сам же вчера заплатил за урок хорошему учителю? Не спорю, заплатил дорого, но много и приобрел! Приняла Россия причастие огненное, напоила алчущих хищников кровью — они же, насытившись, сами провалились в могилы. Господи, в который раз дивлюсь мудрости Твоей, но не возвращенных храмов с возвращенной принадлежностью хочу, но возвратившейся молитвы. Да и кто знает сроки? Не случилось бы так, что начнем воздвигать новый храм, а крест на макушку поставить не успеем — не лучше ли поставить просто крест на горе, чтобы пометить на Твоей карте наш грешный вавилончик? Иной скажет мне: лицемер, омерзительный лицемер, лукавый змей Найтов, грешник, которого если в вериги заковать на всю оставшуюся жизнь, все равно дел своих не искупит, но продолжает варить свой яд: Знаю, что бросят мне и цветы, и камни — приму и то, и другое с благодарностью. Слава Богу, мне к этому не привыкать. И знаю я прекрасно, что Бог поругаем не бывает: иной мелкий дух тьмы и на матерном языке молится, но и тем Бога прославляет, того не подозревая. А если я самый последний грешник, то поставьте меня Патриархом Всея Руси, чтобы за меня молилась вся паства. Пишу рукою легкой, и если тебе не нравится мое крепкое вино, то почему мне не сказал этого же сразу же и не бросил пить со мной, но допил весь мой запас, и только потом стал ругать вино и плеваться? И как бы тебе самому потом не сконфузиться, если объявлю гостям, что виноград этого вина из твоего взят виноградника, брат мой: А если нравится вино, то остерегу тебя от чистого сердца и не напою до забытья, чтобы не случилось с тобой чего худого: Более скажу: как бы меня не судили, я все равно не проиграю и не выиграю, потому что текст мой уже гуляет по миру и осознает сам себя как любая мифологическая самодостаточность и ни в чем не нуждается. Да и только безумец разбивает зеркало, если ему не нравится собственная личина, а я себя люблю, и если иду как глупый баран на заклание, то хотя бы бельчонка оставлю навсегда в чистейшем янтаре нашей последней осени, терпкую горечь которой я уже различал в тонком букете новогоднего шампанского.

В ресторане я сделал несколько удачных снимков, а при выходе на улицу мне посчастливилось запечатлеть удивительное бурление серных облачных клубов, отливающих сочной лиловостью на фоне полной сумасшедшей луны (я поставил предельную выдержку и, чтобы не смазать изображение, снимал из-за витрины ресторанного фойе, плотно приставив объектив к стеклу) — моя коллекция облаков без этого снимка была бы неполной, и у меня дрожали руки от волнения. Денис плохо понимал мою страсть к запечатлению этих мимолетностей, и я сокрушался, что мой мальчик не разделит со мной высочайшего в мире наслаждения несмотря на то, что мы пересмотрели тысячи слайдов из моей коллекции, и даже звуковое сопровождение «Патетической» и Рахманинова не помогало — бельчонок неизменно начинал скучать.

Облака на экране плыли ниоткуда в никуда, никем не созданные и никем не призываемые. На заученных наизусть снимках я всякий раз видел новые картины — это непостижимо, но, остановленные оптикой, облака продолжали жить и видоизменяться, всякий раз удивляя и потрясая меня. Что хотел я увидеть? Небо моего детства, которое было неизмеримо ближе? Лик Божий? Это глупо. Но почему меня всякий раз охватывало трепетное волнение, когда я смотрел в живое небо, беременное новым небом и новым временем? Тревожные предчувствия наплывали на меня в самые светлые моменты, земля под ногами гудела, музыка сфер доносилась из колодца бездны.

Этой ночью я проснулся от жажды. Денис улыбался и мурлыкал во сне, и я в который раз позавидовал его безмятежности. Я снял со спинки стула твою рубашку — она была пропитана тобой, и не было в мире запаха роднее и теплее. Так в детстве мы знаем запах матери. Ты спал, подогнув под себя колени, свернувшись как котенок, и вся твоя беззащитность выражалась этой позой; на полу лежали твои помятые трусы, и я испытывал непреодолимое желание примерить их у зеркала, но этот фетиш детского греха был неизмеримо мал для меня — эти жалкие, несвежие зеленые трусики с красными полосками возбуждали меня, на лбу появлялась вздувшаяся венка, и мой кок накачивался горячей кровью. Родинка на твоем левом плече, семь швов после удаления аппендикса, шрам на коленке — все это было для меня дороже всех сокровищ мира, и даже твои несуразные старые ботинки с растрепанными шнурками я купил бы с аукциона «Сотби» за любую сумму, которую был бы способен осилить: Твои трусы я спрятал под крышкой пианино, и утром ты сконфуженно ищешь их, сверкая розовой попкой. Потом, догадавшись о моей проделке, опять прыгаешь в теплую постель, и мы снова превращаем ее в полигон для ядерных боеголовок: все поднимается вверх, стреляет и брызжет. Я закидываю твои загорелые ноги к себе на плечи: Вазелиновый тюбик где-то под подушкой был: да, под подушкой, где же еще ему быть?.. Ты стонешь, морщишься от сладкой боли, бьешь головой о подушку, но шепчешь как в бреду: «Давай, Андрей, милый, давай:» Я не знаю, как ты выдерживаешь мои слоновьи удары, я убыстряю темп: и через безумные прыгающие секунды взлетаю к звездам: Наша кровать стоит среди вулканов, извергающих огненную лаву, в пустынях бьют фонтаны и подбрасывают мощными струями золотые шары. Я пью тебя и не могу напиться, ем тебя и не утоляю голода. Да и разве могут насытится каннибалы, пожирающие друг друга в экстазе всех страстей? Ты вздрагиваешь, и глаза брыкающегося жеребенка смотрят в мою бездну. Ты хлопаешь ресницами: «Поцелуй меня».

Умываясь, замечаю, что на белках глаз появились красные ниточки лопнувших сосудиков. Денис пьет кофе в постели, прядь его светлых волос прилипла к вспотевшему лбу. Боже, сколько миров мы сожгли за все наши ночи, наши джунгли, полные полыхающих красок, фруктового изобилия и диковинных птиц! В каких небесных энциклопедиях классифицированы эти райские птицы? Мой поджарый мальчик, моя зеленоглазая пантера, мой Маугли, когда будешь в раю, не забудь сбросить в мое пекло хотя бы перышко:

…И было видение, давным-давно, не помню в какой из моих жизней: по выжженному полю идет немецкий офицер в пыльной форме, его уставшее арийское лицо забрызгано грязью, кровь запеклась в уголках странной улыбки; он ведет за руку светловолосого русского юношу в армейской рубашке не по росту, завязанной узлом на животе. Они вместе пьют воду из лесного родника, офицер что-то говорит на немецком и подносит парнишке лодочку своих ладоней с водой, от холода которой сводит челюсти. Песчинки скрипят на зубах. Парень жадно пьет и не может напиться, только острый кадык прыгает на мальчишеской загорелой шее. Уже темнеет, но птицы еще не смолкли. Я падаю в траву, ощущая всем телом притяжение земли после трех бессонных ночей на четырнадцатой параллели, трава пахнет дымом и горькой полынью, земля теплая и живая. «Земля живая,» — повторяю я и уже не в силах поднять отяжелевшие веки. Только обнимаю его худые плечи, чувствую соленый душистый пот на своих обветренных губах и слышу, как стучит воробьиное, чужое русское сердце. Засыпая, я подумал: если этот славный парень убьет меня ночью, то пусть он сделает это быстро и не больно. Мне снился лебедь на черном зеркале озера, деревянный стол с пивными кружками и восемь лун в небе. «Почему восемь лун горят над нами? — спросил я у странной девушки с синим лаком на ногтях. — И почему так пахнет землей?» Девушка стряхнула с декольтированного платья мертвую стрекозу и тихо ответила грубым мужским басом: «Потому что ты, сука, больше не проснешься и будешь вечно пить со мной этот гной». Я попытался пошутить:

— Это не худший вариант вечности, правда?

На что получил оплеуху и визгливый ответ:

— Да, это неплохо, особенно если ты любишь слушать грязные истории. У меня есть что рассказать тебе, милая сволочь: — и я опять получил оплеуху.

…Когда прошел звон в ушах, я увидел на столе железную перчатку и отвратительные крючки. Поймав мой недоуменный взгляд, эта жаба прохрипела:

— Что ты удивляешься, ты в аду, сука:

По лунной дорожке шел карлик с огромным членом и волочил привязанного за ноги мальчика, который что-то кричал на итальянском, и я опять удивился. «Неужели и меня будут истязать?» — не успел я подумать, как моя надсмотрщица стала целовать меня и высосала правый глаз: Потом она била меня по лицу железной перчаткой и приговаривала: «У нас тут страсти-мордасти, страсти-мордасти, страсти-мордасти:» Я никогда не рисовал себе ад таким примитивным, грубым и зримым, он всегда казался мне чем-то вроде долговой ямы с муками совести и тонкими переживаниями, в крайнем случае, я представлял себя сгустком вечного ужаса, летящим в безграничности или тлеющим огоньком самосознания в огне или холоде, но физические муки для меня были убийственной неожиданностью. Неужели это навсегда? Ад не будет закрыт? И разве моя любовь — грех? Любовь ведь чистая, как кристалл: Это лирическое отступление от небытия, ведь — «пока люблю — дышу», так говорили в золотые века? Они не знали Христа, и им все простили? Я так не играю, это нечестно, остановите землю, мне нужно сойти:

…Да и что ты оставишь после себя, Найтов, фотограф облаков, вечный мальчик? Высохшую розу и пару неплохих стихов в одной из канувших бесследно антологий? Может быть, близорукая филология зарумянится от удовольствия, вздохнет, получив минутное эстетическое наслаждение от текста, но ведь не ради эфемерного вздоха ты размешал свой лирический коктейль с кровью и слезами (кто сказал, что арлекины не плачут?). Или и жизнь твоя — облачный пар? Вместо символа веры поднял на шесте, как знамя, трусы какого-то сопливого мальчишки и плачет пьяными слезами, пуская слюни. Выстави за дверь своего щенка, встань под холодный душ, протрезвись, очнись! Изведи постом и молитвой парнокопытного беса, приставленного к тебе, чтобы ты не возгордился, извлеки из плоти своей это длинное жало, пока не задохнулся в перегаре смрадного, тягчайшего греха, пока не подавился собственной блевотиной, ибо нет у твоей лодки ни весел, ни паруса, и бросает ее как щепку в волнующее житейское море — и лодка тебе давно мала, и море все безумнее. Бог дал тебе чудесный, неиссякаемый дар, но кому много дано — с того много и спросится. Как же ты можешь столь безрассудно растрачивать то, что только отчасти принадлежит тебе? Будешь в долговой яме!