— Помещики, что ли, раскошелятся? Большие бороды, что ли? У нас и богатые господа в дикости, яко в дерьме.

— Пфуй, Александр!

— Прости, владычица моя! Внуши иноземцам — казённый кошт есть гарантия, нужды ни в чём не испытают! Соболей, куниц накупят.

Ещё чего спросят профессора?

Им ведь подай слушателей. Царь прослыл в Европе ревнителем просвещения. Рады бы похвастаться, однако…

— Гимназиум, — вздохнула Екатерина. — Глюк был святой человек. Нет Глюк.

Погрустнела, повторяя «гимназиум, гимназиум», взяла с подлокотного столика у кресла кружку, помянула пастора. Да, похвалиться нечем. Убого выглядим перед Европой. Цифирные школы, заведённые в столице для мастеровых, — и те рассыпались. При епархиях в Москве, в Киеве числятся ученики, сотни их, а много ли выучилось? По пальцам перечесть можно. Духовное ещё зубрят кое-как, светские науки в загоне.

— Не до того было, матушка. Офицеров обучаем. Вон Морская академия. Флот пестуем, как зеницу ока. Государь завещал нам… Рано или поздно, матушка, придётся ведь драться с морскими державами. Дай только окрепнуть… Ну, этого-то не говори! Скажи — воевали, тяжело воевали, двадцать один год. С университетом повременить надо. Профессор привезёт с собой одного-двух штудентов к нам на прокорм. И ладно пока…

Екатерина, внимавшая преусердно, вдруг поморщилась:

— Штуденты…

Рассказывал Глюк, вспоминая молодые свои годы. Скандальная публика, пиво хлещут без меры, издеваются над почтенными бюргерами, дерутся на шпагах. Дурацкая забава — колоть друг дружку… Нет, такого безобразия она не допустит.

— Скрутим, — пообещал Данилыч, подавая сметы для высочайшей подписи. — Полицию приставим.

— Дуэли — пфуй! Не терпеть!

Сама вызвалась объехать здания, приготовленные для Академии. Горевал губернатор — работы на Васильевском задержались. Уж он толкает Трезини [103] — главного зодчего… То досок недовоз, то кирпича. Кунсткамера пока в старом доме, новую ещё устраивают внутри.

Экипаж колыхался, расплёскивая лужи, с натугой влезал на мостовую, выложенную лишь на площади да у особняков вельмож. У палаца Шафирова, где контора Академии, настил крепок, а подле некоторых домов, нанятых для профессоров, доски подгнили, провалились в топь или вовсе их нет. Самодержица гневалась.

— Воевали, матушка, не успели. Долби им. Тебе с учёными шпрехать [104] , не мне одному.

Спросят — кто президент Академии? Должность волей государя выборная. Наше дело предложить. Кого? Блументроста — больше, пожалуй, некого.

— Его и выберут, — решила самодержица. — Эй, Александр! Где Орфиреус?

— Разбойник он.

Сто тысяч выманивал за вечный двигатель. Однако деньги вперёд, верь на слово и плати! Ещё есть делатели золота — тоже ловят глупцов.

— То науки ложные, матушка.

— Нехорошо, Александр…

— О чём ты?

— Австерия, Александр…

На Троицкой площади она, почти рядом с академическими зданиями. Штудентов притянут «Три фрегата», да и профессоры повадятся. Попадут в дурную компанию.

— Не надо им ходить.

— Матушка! Привяжем, что ли?

Устал с ней Данилыч. Потом вместе с Блументростом составил указ ей на подпись. Велено приезжих «кормить в том же доме, дабы ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев и в других забавах времени не теряли бездельно, понеже суть образцы такие: которые в отечестве своём добронравны, бывши с роскошниками и пьяницами, в бездельничестве пропали…»

Привязала и думает — крепко.

Из новой Кунсткамеры, где мастеровые отделывают башню-обсерваторию, из шафировского дома, где красят, клеят шпалеры, травят в подвалах крыс, Данилыч жалует к Ушакову.

Глава Тайной канцелярии, сенатор и генерал, розыскных дел великий умелец самолично допрашивает арестованных по делу Федоса, список коих растёт. Грузный, лысый, сидит, скинув камзол, в рубахе — жара в застенке банная.

— Отпираются, ироды.

Быстрая усмешка в сторону. Палачу, стоящему при дыбе, сомнений иметь не должно. Простая душа, чистая, послушная. Рад забить до смерти, рад и отпустить.

Снят с дыбы подьячий Василий Шишков. Охает, ноги не держат, кожа на спине в клочьях. Отделался дёшево. В протоколе о нём записано:

«Спрошено, есть ли у него бывшего новгородского архиерея Феодосия книги, в том числе книга, зовомая „Скудость и богатство“.

Ответствовал — нет».

Не читал её, не видел ни у кого, ведать о ней не ведает. Результаты обыска у Шишкова сему не противоречат. Получается — книга, кроме Федоса, никому не известна. Мало было сделано копий. Иное хотелось изобразить во всеподданнейшем докладе — книгу сей злочинец раздал заговорщикам как наставление и словеса в ней, стало быть, возмутительные.