Новгородец, из семьи полунищей, но дворянской, Крекшин был в Кронштадте смотрителем работ, портовых и городовых. Облыжно обвинялся в хищениях, но светлейшему угодил — сдал ему хоромы обновлённые и с пристройками, чем снискал покровительство. Из подследственных переведён был в ревизоры и в сей должности значится поныне. Правда, всё реже наезжает на остров, но там преображается удивительным образом в сурового чиновника.

Занят и без того…

В келье звездочёта аптекарские весы, пробирная посуда, химические снадобья и деньги из купеческих кошельков: заморские, из платы за лес, за пеньку, за кожи, ворвань, красную рыбу и прочие княжеские товары. Монета, подвергнутая испытанию, выдаёт свой секрет — ведь не всё то золото, что блестит. Сколько его в луидорах, в гульденах? Чей талер ценнее — любекский или, к примеру, бременский? Встречаются и фальшивые…

Эх, кабы можно было и человека так испытать — поскрёб, капнул кислотой и выявил, чего он стоит, сволочь или царю помочь!

Сегодня светлейший, взбираясь по гудящим дубовым ступеням, о денежном не помышляет. Что потянуло? Вряд ли мог бы ответить внятно. Забавно с Крекшиным. Наперёд не знаешь, как встретит, что брякнет. Нет, не шут домашний, другое тут. Дик действительно, от нынешних политесов далёк, язвит иногда…

Анахорет лежал на кровати — одетый, в хламиде, похожей на подрясник, босой. Вскочил, опустил ноги на половик, болезненно закряхтел, выпрямляясь, уминая кулаком поясницу. Сорок лет с небольшим, а корчит из себя старика.

— Обуйся! — сказал князь.

Ноги немыты, ногти черны, когтями торчат. Дух в каморе густой — лекарственный, чесночный, капустный. Пучки мяты, шалфея по стенам развешаны, на столе солдатский котелок, корки хлеба, деревянная ложка. Вот уже месяц как ударился в пост, в нарочитую нищету. Прежде серебряной ложкой щи хлебал с тарелки.

— Гляди, пресветлый… Владыка живота моего… Виждь болести мои!

— Скулишь, Пётр Никифорыч. На-кось вот… Для сугрева тела и души. Осень у ворот.

Данилыч кинул на кровать принесённый с собою дар — безрукавку, подбитую куньим мехом. И отдёрнул руку — Крекшин пытался поцеловать.

— Страждущий есмь, — гнусавил он, и опавшее лицо его с провалившимися щеками кривилось. — Виждь раны мои, гнойники мои, струпья мои!

— Тьфу! Изведёшь себя, на что ты мне нужен будешь? Сказал же, не возьмут тебя.

Тем и ранен. Изволь хлопотать за него, чтобы приняли… Прослышал, что приехали магистры, и заело его… Думает, просто… Замолвит словечко князь-благодетель, и баста…

— Ты пойми! Не то что я, царица не властна. Пойди, пойди к профессорам! Они по-немецки, по-латыни, а ты… Обхохочутся.

— Подавятся, — огрызнулся Крекшин.

Перестал ныть, задвигал острыми скулами, усами, бровями, и Данилыч хохотнул, до того потешен стал звездочёт — будто облезлый и воинственный кот.

— Ну, чего накропал?

Грозился уже храбрец — покажет, мол, немцам, русская голова не хуже варит. Гисторию нашу хотят писать? Шалишь, сами напишем! Он — Крекшин — положит к стопам благодетеля и к монаршим житие Петра Великого. Уже начал сей труд. Вся Европа будет читать и благоговеть, понеже у них там ни единого суверена, равного царю, не было и нет.

— Начинаю с зарождения его, — и Крекшин приосанился, словно на кафедру взошёл перед учёным собранием. — От зачатия его во чреве царицы Натальи Кирилловны.

Скользя пальцами по листкам, прикрыв глаза и раскачиваясь, забубнил:

— И когда понесла она, пришед к царю Алексею Михайловичу премудрый муж Симеон Полоцкой [124] и поздравил с сыном, кой имеет родиться. Ибо о том возвестила звезда, новая пресветлая звезда близ Марса. И рёк Полоцкой — вижу яко в зерцале сына твоего на престоле. Подобного ему в монархах не будет. Победоносец чудный, от меча его падут вси супостаты. И страны дальние посетит, и многая здания на море и суше создана будет, и многая…

— Звезда, говоришь?

— Звезда, — ответил Крекшин обиженно. — Повсюду видели, не токмо у нас.

— Сказки ты пишешь, гисторикус. Здания и виктории — всё звезда предсказала? Сочинил пустомеля некий, а ты поверил.

— Ну, может, и сказка, — протянул Крекшин и засмеялся мелко, лукаво. — А сочинили ведь, стало быть, нужна сказка. Нужна людям-то… Я тебе вот что скажу, князь, ты не сердись — сказка-то дороже науки.

— Пойди, пойди в Академию! — расхохотался Данилыч. — Просвети магистров!

— Не шучу, князь, ей-Богу, не шучу. Наука — она от книг, верно? А сказка от земли идёт. Как хлебный колос, как всякое растенье, как песня!

— Сказки для малолеток, Пётр Никифорыч. Великий государь нас из малолетства вывел, возросли мы нынче.

— Мало ли что… Народ наш, князюшка, наг и бос. Он молитвой жив да сказкой. Отнимаешь звезду пресветлую? Почто отнимаешь? Что в ней худого? Чем душа питается? Цифирью одной, что ли? Звезду всяк запомнит. Я ведь ради славы великого государя, дабы сияло имя его… Яко звезда в небеси. Чудное житие его. Как в чужие земли ездил, как под Полтавой бился — я всё поведаю, все дела его, Богом вдохновенные.