— Рамку-то графиня в кофр уложила, — продолжал Горохов, фыркая в усы, гордый исполнением. — А то не ровен час… Лихие люди шатаются.

— Палац каков?

— Из варшавских богатейший, под стать королевскому. Ну, поплоше нашего.

— В кунтушах ходят?

— И чубы висят… А бижутьё [141] редко кажут, воровство страшное. И музыка польская. Медовуху пьют… Ох, забориста медовуха!

— А полячки?

— Г-м! Тоже…

Данилыч рассчитал точно — Сапега в родстве с монархами, сватовство пусть будет со всеми онёрами, как у коронованных особ. Рамку недаром заключили в сокровищницу — в россыпи алмазов крупные изумруды, подношенье царское.

Портрет — малая копия с большого, кисти Таннауэра [142] . Немецкий мастер писал Марию три года назад, писал «на вырост», предвкушая расцвет женских форм. От отца у неё длинное лицо, высокий, узкий лоб — признаки породы, как считают нынче, — и художник усилил их, расширил глаза, глубоко посаженные, детским губкам придал свежесть алого бутона, осанке — грациозную величавость. Прихорашивать чересчур светлейший не велел, говорил живописцу внушительно:

— Она моя дочь, майн герр.

Дочь имперского князя — чего ещё надо? Родословная не вызвала вопросов в Варшаве, Горошку и вступаться не пришлось. За честь считают Сапеги…

Князь на радостях изрядно выпил водки с адъютантом, потом во хмелю, заплетающимся языком объявил домочадцам:

— Едут поляки! Благослови, бог Гименей… Пречистая Дева.

Хорошо бы свадебку справить, не канителить, но нет, негоже — гости жалуют на торжество обручения. Отвести им покои во флигеле, с выходом в зимний сад, под сень широколистых пальм, обставить комнаты так, чтобы глаза разбежались! Монстранц ревельский туда…

В библиотеку внесли стол красного дерева с серебряными накладками, водрузили полупудовый письменный прибор, серебряный же, — отцу жениха. Сорокапятилетний известный в Польше юрист, оратор, Ян Сапега прославился и как историк. По приезде тотчас засел в княжеской библиотеке — продолжать «Историю революций в Римской республике». В духе шляхетских вольностей воспитал сына.

Сапеш, давние союзники Петра, не новички в Петербурге. Пётр Сапега и Мария, бывало, играли в пятнашки, в серсо. О замужестве думала с покорностью, жениха встретила дружески. Наедине им уже не дозволено быть. Почти всегда под надзором старших, они снова дети, невеста скованна — о чём говорить с суженым?

— Вы живёте в Варшаве?

— Да, зимой…

— Есть ли в Варшаве… слон? — Запнулась, забыла французское слово.

— Элефан, — вставил отец.

Наблюдал за дочерью с неодобрением. Недоучила язык, тетеря! За польский сажали — отлынивала. Так лучше по-русски… Не девка — статуя деревянная. Младшую бы сюда, не сплоховала бы. Александра сызмальства гран-кокет [143] .

Сватался к ней немецкий принц, по всем статьям годен, кроме одной — мать его родилась в семье простого аптекаря. Урон был бы для престижа…

Молодой Сапега вежлив до сладости, к роскоши княжеской будто холоден. Пойми их, нынешних! Князь, обняв за плечи, показывал ему коллекции — монстров за стеклом, идолов, куски уральского камня, отшлифованные до зеркального блеска. Они понравились больше всего. Теперь — в парадный зал. Вот где дрогнет мужское сердце.

— Мой пантеон, — сказал Данилыч чуть шутливо, но с гордостью.

Вереница гостей, двигавшаяся за ними, тактично приумолкла, оказавшись под славными знамёнами. Десятки их колышутся в токах воздуха, под окнами, обращёнными к Неве, реют над фантомами, над исчезнувшими полками шведов. Под Полтавой разбиты, под Калишем, у Лесной, в Польше, в Померании. Напротив, по левой стене, зеркала и шкафы с трофеями — фузеи, пистолеты, сабли, пики, штыки. Свет с речного простора зеркалами усилен — это Леблон, зодчий короля Франции, так устроил зал. Воздухом виктории дышать… Клинки начищены, отточены, злость затаили, злость поверженных. Приятно щекочет она победителя. Здесь он сам — бронзовый, отлитый навечно. Поколения сменятся, а он всё тот же, не стареющий, стратег, герой сражений, кои со скрижалей гистории не сотрутся.

Как человек, принадлежащий вечности, Данилыч поясняет, — Растрелли, великий мастер, сделал и статую покойного монарха. Дескать, царь и камрат его в бессмертии нерасторжимы.

— Истинное художество, господа!

Запомнит поляк, чью дочь отдают ему. Обручить их здесь, в пантеоне.

Но и княжне немалая честь оказана — на зависть петербургским девицам. К ним посылают сватов, а к Марии искатель руки явился сам, да ещё иностранный. Выходит, к царевне приравнена. Елизавета ещё ждёт суженого из Любека, сына князя-епископа.

— Уж коли мы в таком ранге…

Слова эти стали присказкой Данилыча, хлопочущего по хозяйству. Вместе с маршалком двора Соловьёвым облазил винные погреба, коптильню, кладовые, набитые припасами съестного. В оранжерее выбирал наилучшие абрикосы, яблоки, груши, апельсины, из подвального бассейна — осетра пожирнее, пудовую сёмгу. Хлебосольный хозяин обязан себя превзойти. На стол пиршества — блюда русской кухни и чужеземные, немецкий айсбайн [144] , польский бигос; музыка всякая — скрипки, трубы, скоморошьи сопелки, разное пение — русское, украинское, грузинское. Попросить у Кантемира музыкантов-молдаван…