Он довёз меня до главных ворот Национального парка Колорадо, массивной кованой двери с витиеватым узором. Кажется, сегодня этих ворот уже не существует, как и ограды, отделяющей парк от остального мира. Я не буду рассказывать, для чего мне понадобилось в заповедник, – это неважно. Важно то, что сказал мне Рэд при расставании.

«Запомни, парень, – сказал он. – Иногда нужно отвести взгляд, чтобы увидеть самое важное, и убрать кулак, чтобы нанести самый сильный удар».

Я помню это и сегодня.

А Рэд Байрон умер в чикагском отеле одиннадцатого ноября тысяча девятьсот шестидесятого года, едва успев лечь в постель после того, как его сердце не выдержало. Ему было сорок пять лет, но он выглядел на семьдесят. Морщины покрывали его лицо, тёмные очки прятали выцветшие усталые глаза, левая нога болела так, что он не мог и нескольких часов провести без укола обезболивающего.

Но я представляю Байрона другим. Я представляю, как он привязывает ногу бечевой к педали сцепления своего «Олдсмобиля», чтобы выиграть очередную гонку тысяча девятьсот сорок девятого года и стать первым в истории чемпионом в соревнованиях американских сток-каров. Я представляю, как он морщится от боли по десять раз на круге – когда на изуродованную ногу приходится давление. Я представляю, как он снова садится в автомобиль, и снова, и снова, и так без конца, потому что его зовут Рэд Байрон и он самый быстрый человек в Америке, а может, и во всём мире.

И когда я смотрю современные гонки, когда я слышу, что гонщики жалуются на недостаточную зарплату в десять миллионов долларов в год, когда они говорят, что гонки опасны, хотя за последние десять лет во всём мире погибла едва ли дюжина человек во всех многочисленных видах автогонок, мне становится тошно.

Потому что я понимаю, что в стране, где когда-то жил-был великан, мы навсегда останемся пигмеями.

Этот рассказ был написан в 2010 году после того, как я нашёл в сети и прочёл книгу о Рэде Байроне. Все биографические данные великого гонщика, приведённые в рассказе, – совершеннейшая правда, как и прочие исторические факты, не имеющие прямого отношения к Байрону, например трагические случаи Вилли Мэйресса и Роджера Уильямсона.

Пожалуй, если спросить меня, какими гонщиками за всю историю мирового автоспорта я восхищаюсь более всего, я отвечу: Тацио Нуволари и Рэдом Байроном. Людьми, которые ничего не боялись, людьми, которые смогли преодолеть судьбу, переломить ход истории, которые умели сжимать зубы и терпеть боль – ради скорости, ради спортивной чести. Нуволари, кашляющий кровью и выходящий на старт на следующий день после смерти сына, и Байрон, привязывающий ногу бечевой к педали газа, навсегда стали для меня символами человеческого мужества. И да, ещё Робер Бенуа, добровольцем ушедший на войну и закончивший жизнь в Бухенвальде. И ещё, и ещё. Чёрт, я забыл слишком многих.

Потому что в те годы, более полувека назад, за руль садились люди, которые знали, что они должны умереть на трассе. И когда они приезжали к финишу с победой, когда их несли на руках, когда им бросали цветы, они понимали, что это не более чем случайность, смерть, отсроченная ещё на неделю.

С детства меня учили, что Homo europaeus произошёл от Homo sapiens, но я не мог в это поверить. Гораздо проще было представить, что начало нашему роду положила какая-нибудь обезьяна в каменном веке. Наши позорные предки роднили нас с семитами, что казалось чудовищной хулой, идущей вразрез со всеми принципами, заложенными фюрером. Тем не менее идти против официальной науки можно было, разве что игнорируя домашние задания и получая по антропологии пятёрки. После каждой пятёрки маму вызывали в лицей и выговаривали ей за моё непослушание и упрямство. Нашу классную руководительницу, фрау Гёрлиг, очень раздражала моя странная позиция: единицы по всем предметам, кроме антропологии и истории.

Антропологию вёл старый профессор Шульц. Он родился ещё до Великой войны и рассказывал, что в его времена семитов было много, они свободно ходили по улицам и разговаривали с арийцами на равных. «Конечно, не на равных, – откашливаясь, поправлялся он. – Мямлили, просили милостыню на исковерканном немецком…» Почему-то мне казалось, что он лжёт, но поймать за руку я его, конечно, не мог. Тайной оставалась и сама суть лжи. То ли на самом деле семиты вообще не умели говорить, то ли не ходили по улицам – одно из двух. Но поверить в свободно гуляющих и беседующих между собой в полный голос семитов – ни за что, никогда.

Собственно семита впервые в жизни я увидел лет в десять. Мы с мамой шли по улице, и вдруг из какой-то арки вышли двое мужчин. У одного в руках был поводок, конец которого терялся в темноте подворотни. Я машинально повернул голову, чтобы посмотреть, какой породы у мужчины собака. Но из темноты появился силуэт, ни в коей мере не похожий на собачий. Это было человекоподобное существо, сгорбленное и худое, обряженное в свободные панталоны. На спине оно несло деревянный ящик с чёрными пиктограммами «не кантовать» и «не бросать».