Если самые ранние отношения позитивны, тогда девочка может выдержать столкновение с более высоким упорядочивающим принципом, потому что преобладание принципа Эроса дает ей смелость принять негативное превосходство. Она может умереть и знать, что родится вновь. Однако если ранние отношения негативны, испуганное Эго, которому инстинкт самосохранения преждевременно дал толчок к развитию, заменяет механизмами агрессии и обороны уверенность, которою негативная мать была неспособна дать [136] .

Нет ничего удивительного, что в обществе, в котором столь многие матери утратили связь с ритмом своей собственной природы, страх жизни является основополагающим для многих личностей. У ребенка, которому не позволяется жить в соответствии со своими собственными непосредственными ритмами, развивается леденящий страх оказаться во власти собственных инстинктов, потому что он отрезан от своей собственной внутренней Сути и в результате этого отрезан от действительности жизни.

Такой ребенок вырастает в женщину, которая просто-напросто не понимает фемининного принципа. Для нее «быть восприимчивой» означает оставить контроль, открыться Судьбе и устремиться сквозь хаотическую тьму в бездонную пропасть. Но не раскроются любящие руки, чтобы поймать ее во время падения. И поэтому она не смеет отдаться Жизни — последствия могут быть смертельными. Даже если бы дверь ее клетки была открыта, она не посмела бы выйти. Если бы она поступала соответственно своим собственным инстинктам и озвучивала свои чувства, она стала бы уязвимой для вызовов Судьбы. Лучше стараться удерживать контроль, храня молчание и играя роли дочери, жены и матери так, как она их понимает.

В самом деле, она, возможно, делает единственный выбор, на который способна. Сдаться Великой Матери — значит принять жизнь как она есть: зима сегодня, весна завтра, жестокость бок о бок с красотой, одиночество, следующее за любовью. Отказаться от сопротивления можно только тогда, когда человек знает, что любящие руки матери — или, возможно, распростертые крылья Снятого Духа — раскрыты, чтобы подхватить падающего ребенка. Во время решающего кризиса у человека на самом деле может не быть выбора.

Женщина с ожирением переживает растерянность, вызванную противоречивыми требованиями. Ее одержимость весом защищает ее от сознательного столкновения с противоположностями — столкновения, являющегося единственным способом достигнуть целостности, о которой она так мечтает. Ее фемининный инстинкт говорит ей как женщине, что она должна сдаться, но ее пугает потеря контроля, которого на самом деле она лишена. В то же время она знает, что не смеет сдаться из-за страха, что реализуются ее худшие кошмары: любящих рук здесь нет. Так же и любимый мужчина не может быть и любовником, и заместителем матери. Ее исцеление должно прийти сквозь пропасть отсутствующей женственности.

Женщина с ожирением, днем поклоняющаяся Аполлону, ночью склонна быть неверной. Ее инстинкты требуют творческой активности, и, так как ее либидо сфокусировано на еде, она печет. Но и то время, когда она замешивает пирог и лепит печенья, влечения, которые не могут быть удовлетворены посредством еды, приходят в действие. Постепенно ее голод по жизни, ее сексуальный голод, ее духовный голод — все сливается в одно неудержимое желание запретной еды. Внезапно все внутренние ограничения, которые она не может преодолеть, исчезают, и совершенство, о котором она страстно мечтает, кажется вполне возможным. Конфликты разрешаются в мгновенном удовлетворении, возникающем при наполнении себя сладостями, которые означают для нее и жизнь, и любовь. Мгновенно она становится Королевой в своих владениях. Воплотив в себе нуминозность еды, она начинает идентифицироваться с ней. Возникает влечение к целостности, а вместе с ним и желание потерять себя и снова найти в самозабвенном порыве. Все завершается ее отказом от иллюзорной целостности, и она погружается в сон.

Когда она просыпается, ее отщепленное Эго осознает иллюзию. Она чувствует презрение к себе, к «гадости», которую она съела. Она страдает от унижения из-за собственного самообмана, и, возможно, она переключается на идентификацию с порочной едой; и тогда ей может казаться, что самоубийство является единственно возможным выходом. Где-то она должна стать целостной — если не в этой жизни, то в смерти. Ее слабое Эго склонно идентифицироваться с темной стороной самости [137] . Ее дневная борьба за совершенство следует закону Аполлона; ее ночная борьба за целостность окрашена архаической свирепостью Менад, разрывающих зверя на части и пожирающих его сырую плоть. Таким образом, она стремится принять в себя Бога.

Анн Белфорд Уланов, описывая религиозную функцию психики, обсуждает концепцию Юнга в следующем отрывке:

Психика… построена на полярностях. Для того чтобы психика достигла целостности, Эго должно признать и примирить эти полярности. Процесс примирения начинается с участия сознания в символах, которые всплывают из бессознательного и соединяют вместе два противоположных полюса в форме третьего. Этот новый символ, совершая работу примирения, приводит сознание к более глубокому соприкосновению с остальной частью психики, и человек, в свою очередь, обогащая его отношения с другими людьми и давая ему возможность чувствовать более глубокую включенность в жизнь.

Переживание примирения несет с собой ощущение бытия, направляемое мощным источником жизни. Именно эти переживания воспринимаются как религиозные. Эта естественная способность психики создавать символы, оказывающие такое примиряющее влияние и вызывающие ощущение возбуждающего присутствия, была названа Юнгом религиозной функцией [138] .

Эта цитата делает достаточно понятным процесс замещения, который происходит в том случае, если символ воспринимается конкретно. Духовный голод не был отделен от физического, и таинственная высшая сила, которая по природе своей должна принадлежать духу, была с проецирована на еду.