Иногда на «бис», или, как у нас в цирке принято говорить, на «декапо», отец и Марта демонстрировали такой трюк. Они взбирались на рамку, сестра надевала пояс с зубником и вращающейся машинкой. Отец, вися на подколенках, брал Марту за руки, она как бы переворачивалась на задний бланж, и отец ее сильно раскручивал. Этот трюк пользовался неизменным успехом, но Марта плохо переносила его — у нее кружилась голова, — и поэтому мы старались заменить его танцами.

Я уже упоминала, что в те годы каждый артист после окончания номера обязательно исполнял какой-нибудь танец. Вкусы публики были неодинаковы, и мы должны были приспосабливаться к ним. Поэтому, приезжая в тот или иной город, наши родители спешили узнать, какие танцы здесь любят, и маме приходилось буквально за два дня обучать нас им.

Я отчетливо помню наши выступления в Краснодаре в 1925–1926 годах. Когда номер заканчивался, зрители начинали кричать: «Наурскую!» И в костюме амуров мы танцевали лезгинку. Чудовищно, нелепо, но публике это нравилось, нас много раз вызывали, а иногда мы даже бисировали свои танцы.

Отец возмущался этим приспособлением к вкусам зрителей. Захваченная темпераментным танцем, публика забывала о воздушном номере, который с таким трудом и любовью мы готовили.

В те годы в большинстве частных цирков проводились чемпионаты борьбы, разыгрывались лотереи и часто цирковая программа была лишь дополнением к лотерее. Сборы были хорошие в том случае, если на арене разыгрывались денежные призы, коровы или выступали борцы, завоевавшие популярность как непобедимые.

После Челябинска мы получили контракт в Уфу. Программа здешнего цирка мало отличалась от программ других провинциальных цирков. Чемпионат французской борьбы, несколько номеров в исполнении семьи Сычевых, два-три номера семьи Жеймо, артисты Митус — клишники, и наш номер «Летающие амуры».

Родители решили приготовить с нами второй номер — «Дивертисмент танцев». Я думаю, что на эту мысль их натолкнул танцевальный дуэт сестер Элеоноры и Янины Жеймо. Они выступали с характерными танцами, сменяя во время исполнения два-три костюма различных народностей. Мне очень нравились девочки Жеймо, особенно Янина, поражавшая всех своей природной артистичностью. Впоследствии она завоевала популярность как актриса кино.

В 1923 году мы из Уфы переехали в Саратов, в цирк Бенедетто. В то время Саратовский цирк представлял собой небольшое деревянное здание, отапливавшееся четырьмя печами-«буржуйками», установленными в проходах у манежа. Затапливали печи за час до начала представления, но тепла они давали мало, и, когда зал наполовину пустовал, работать было очень холодно. В артистических уборных было тесно и тоже холодно, мы одевались над горящими керосинками. Это было очень рискованно; помню, как у артистки Кронец вспыхнул газовый костюм.

Обычно родители просили ставить наш номер в первом отделении, когда же это сделать не удавалось, я всегда засыпала где-нибудь в уголке. Видимо, возраст брал свое, да и физическая нагрузка за день была слишком велика.

Однажды за кулисами, слушая рассказы старших девочек, я уснула на сундуке, свернувшись в комочек. Мы должны были выступать в начале второго отделения. Нужно было готовиться к выступлению, а меня нигде не могли найти. Искали и в зрительном зале и за кулисами, и лишь в антракте, когда подготавливали аппаратуру к нашему выступлению, один из униформистов обнаружил под галеркой крепко спавшего ребенка. Меня разбудили, антракт несколько затянулся, но выступление все-таки состоялось.

В Саратов мы приезжали неоднократно. Мы выросли, изменились наши номера, но и сейчас еще живы в городе люди, которые знали нас девочками, помнят о нашем первом и, пожалуй, самом серьезном падении с высоты семи метров. На представлении лопнул зубник, с помощью которого отец держал аппарат. Нас унесли замертво, а публика очень волновалась и успокоилась только тогда, когда мы с Мартой вышли на манеж, чтобы раскланяться. На следующий день, посмотрев в зеркало, я себя не узнала. Лицо опухло, чуть выше левого глаза была рана — при падении я ударилась лицом об угол трапеции.

После вынужденного недельного перерыва мы снова приступили к работе. Отец теперь более тщательно проверял аппаратуру, но предохранительными лонжами мы по-прежнему не пользовались. В прежнее время номер, в котором использовалась лонжа, считался незаконченным.

В гимнастике много зависит от того, как сделана аппаратура и может ли артист сам ее установить. Если гимнаст, работающий в воздухе, доверяет установку аппаратуры униформистам, сам от этого отстраняясь, он рискует жизнью. Часто можно услышать такую фразу: плох тот цирковой артист, который не может установить свою аппаратуру. Но в цирке это редкое явление, даже женщины-гимнастки обычно следят за своими снарядами. Правда, у нас установкой и подвеской аппаратуры занимался отец, а сейчас — муж Марты, но мы тоже умеем привязать и подвесить нужный аппарат и, уж во всяком случае, проверяем, как он установлен. Я помню, как мы с Мартой, еще совсем детьми, устанавливали, конечно при помощи рабочих, на сцене Московского мюзик-холла нашу аппаратуру. А отец перед представлением только проверял нашу работу.

В сезон 1923/24 года я тяжело заболела тропической малярией, и меня долго не могли вылечить. В начале болезни я еще иногда выступала, но состояние все ухудшалось, лекарства не помогали. Мой организм был истощен настолько, что я уже не могла ходить.

В это время наша труппа из Саратова переехала в Астрахань. Родители, надеясь, что перемена климата будет способствовать восстановлению моего здоровья, поехали со всеми. Действительно, в Астрахани я почувствовала себя лучше. Отец даже подвесил аппаратуру. Но мы так и не начали работать: неожиданно он сам заболел. В доме ощущался Острый недостаток, вещи перекочевывали в ломбард, и все же питались мы впроголодь. Хворала наша младшая сестренка Клара. В это время был назначен бенефис артиста В. В. Мильвы. (Он стал вторым директором цирка, так как Бенедетто плохо вел дела и прогорел бы окончательно, не заплати Мильва его долги.)